— Зашевелились! — подмигнул Шебуев, когда хозяйка вышла распорядиться насчет кофе, и яркими глазами поглядел на Соню. — Вы как, барышня, насчет забастовки понимаете?..
— Она замужем, — поправил Тобольцев.
— Ага!.. А супруг какой партии держится?
— Он-то? Беспартийный… артист… — смеялась Соня.
— Ар-тист?.. Жаль… Ну что ж?.. Все-таки и это не безнадежный случай… У вас, женщин, такая власть над нами! Куда хотите, туда и повернете нашего брата…
— Я сама всему сочувствую! — смущенно призналась Соня.
— Браво!.. Дайте ручку пожать!.. Нам теперь каждый союзник дорог… Лишь бы от сердца шло…
Соня была заметно польщена. По блеску глаз Тобольцева она догадывалась, кто этот гость… Сначала он показался ей незначительным, но теперь она находила его интересным. Он расспрашивал о Вере Ивановне, Марье Егоровне, Иванцове и других… Им он вез письма от Дмитриева и Соколовой из Берна.
— Тоже рвутся сюда. Вот только деньжат надо найти. Мы уж на вас, Андрей Кириллыч, как на каменную гору!.. Очень жалко на молодежь смотреть… Так и кипят!.. Газеты ваши на клочки рвут… Зачитываются…
— О, еще бы!.. Постараюсь… Сколько надо?..
Катерина Федоровна догадалась, о чем идет речь, и лицо ее потемнело. Несколько раз горячие, как угли, глаза гостя настойчиво и вдумчиво останавливались на ней. Но Катерина Федоровна гордо выдерживала эти пронзительные взгляды.
«Бой-баба!» — подумал Шебуев.
Он остался ночевать у Тобольцева, до приискания комнаты.
— Всего лучше в Гиршах остановитесь[252]. Там как раз Вера Ивановна и все ваши собрались…
Шебуев вчера еще ему сказал, что за границей все уверены в близости вооруженного восстания…
— Не может быть!.. Это было бы безумием при данных условиях… Без оружия, без войск…
— Кто знает? — загадочно бросил Шебуев.
Они горячо заспорили. «Уверяю вас, ваши сведения неверны, — говорил Тобольцев. — Вы там, как дети, сказки себе выдумываете…» — Шебуев таинственно улыбался.
Катерина Федоровна догадалась, что это эмигрант, и провела беспокойную ночь. «Нельзя ли без этих ночевок? — сказала она мужу. — Жизнь в тягость становится!»
— Ваша жена, наверно, интересная, сильная личность, — сказал Шебуев Тобольцеву на другое утро, за кофе, который они пили наедине, в кабинете. — Но эта «Соня» прямо очаровательна!.. Ей-Богу!.. В нее можно без ума влюбиться!..
— Ах вы, романтик!.. Ха!.. Ха!.. Ну, придет ли в голову, зная вас, что вы способны влюбляться!..
— А как вы думаете?
— Это с смертной казнью в перспективе? Ха!.. Ха!..
— Что ж?.. Это только обостряет вкус жизни. Вы, мирные обыватели, этого не понимаете, очевидно…
— Как не понимать! Я восторгаюсь, преклоняюсь! Этот романтизм меня до слез волнует… Ну, смотрите же, заходите… «Соню» поглядеть! — И они оба весело хохотали.
Вечером, девятого, Тобольцев подошел к университету[253]… Громадная толпа стояла во дворе среди полной тьмы. На подъезде, на лестнице, трепетно, беспомощно мигало и металось пламя свечи. Красное знамя подымалось над ним. Толпа тихо шевелилась, как пробуждающееся чудовище. Под знаменем стоял оратор… Трудно было уловить издали все его слова, но Тобольцев догадался, что речь идет о дальнейшей забастовке…
Вот опять метнулось и затрепетало жалкое, беспомощное пламя. Оратора сменил другой. Из мрака показалась слабо озаренная крупная, львиная голова. Огромная фигура зачернела на лестнице, и зазвучал мощный, страстный голос, который расслышали все, даже стоявшие у решетки.
«Степушка!..» — с дрогнувшим сердцем чуть не крикнул Тобольцев. О, как долго ждал он его! Всю эту лихорадочную, безумную неделю… Тобольцев слушал напряженно, среди наэлектризованной толпы, эту пламенную речь… И когда тот кончил, он закричал, как и все крутом, высоким, не своим голосом и аплодировал с пылавшими глазами и радостно смеялся. «Кто это?.. Вы не знаете, кто это говорил?» — раздавались кругом восторженные восклицания женщин.
Толпа долго не могла успокоиться… Потом говорил Шебуев, за ним Николаев. Тобольцев их узнал по голосам. Но сам он уже пробирался к выходу. Он надеялся найти Потапова… После его речи ничего уже не стоило слушать!.. Но во мраке все лица казались ему чужими и странными… «Может быть, он у меня?» Как спешит влюбленный на свидание, так Тобольцев спешил домой. Ему отворила жена.
— Ах, это ты?.. А я доктора жду… Адя весь горит…
— У нас никого не было?
— Никого… Куда же ты, Андрей?
— До свидания… Я скоро вернусь… — Он кинулся к Бессоновым. Голова его пылала. То, что он пережил сейчас там, в этом мраке, в этой толпе людей, охваченных одинаковым порывом, спаянный с ними одной цепью мыслей и стремлений, — Тобольцев знал, — он не забудет до самой смерти… Ему надо было видеть нынче Степушку во что бы то ни стало!.. Надо было сказать ему: «Я твой по-старому!.. Твой, без колебаний и критики!..»
— Не думаю, чтоб это было серьезно, — говорил доктор Катерине Федоровне. — После микстуры температура упадет…
Катерина Федоровна прочла раз в газетах, что утомленный фармацевт ночью вместо аспирину положил в порошки стрихнину. Поэтому только в семь утра она послала няньку в аптеку. Та вернулась через два часа.
— Да где вы пропадаете? — накинулась на нее хозяйка.
— Заперты, барыня, аптеки… Не добьешься толку…
— Что такое? Как заперты?
— Все, барыня, бастуют… Все!.. Народу что стоит на площади! Ужасти!.. И гонят… Меня обругали… Не пойду я никуда!
Катерина Федоровна кинулась к мужу. «Добились? Достукались?.. Вот тебе!.. Кашу заварили… А кто теперь будет расхлебывать?.. Больному ребенку лекарства достать не могу?» — Она разрыдалась. «Давай рецепт!» — сказала Соня… Через час она вернулась, сияющая, маша пузырьком над головой.
— Милая! — Сестра схватила ее лицо в обе руки и расцеловала.
— Как тебе удалось? — удивился Тобольцев.
— Ах! Это целый роман!.. Я все бегала мимо аптек, где поглуше… Смотрю, стоит какой-то брюнетик у окна… Я умоляющими глазами гляжу на него, показываю рецепт… Он улыбнулся, плечами пожимает… Я ему даю понять, что никого в переулке нет и… ха!.. ха!.. посылаю ему поцелуй… вот так!.. Он так и подскочил!.. Знаками показывает мне, чтоб шла во двор… Ну, я юркнула туда… Он же мне отпер… Пока порошки готовил, сзади, в комнате, я с ним кокетничала…
— Что значит хорошенькая! — смеялся Тобольцев.
Вечером пришел Потапов… Он казался возбужденным, помолодевшим. Они заперлись с Тобольцевым в кабинете. Туда им и чай подали. Катерина Федоровна сидела над постелькой мальчика, крепко сжав виски руками, облокотясь на колени, в мрачной, глубокой задумчивости… Ее поразила одна картина, по неуловимой ассоциации вставшая внезапно в ее памяти. Это было… В самом деле, когда же это было?.. Неужели всего полтора года назад? Да… да… в первое лето ее замужества, на даче… Боже мой!.. Можно подумать, пять лет прошло с тех пор… Так много пережито, так много выстрадано!..
Она возвращалась через Сокольники домой от Минны Ивановны и уже в десяти шагах от дачи увидала страшный, черный столб дыма, шедший над рощей… Он был такой зловещий, такой необычайный, что сердце у нее упало. Она инстинктивно кинулась на террасу и заперла за собой двери. «Пожар где-то… Ужасный!» — задыхаясь, бросила она Фимочке, стоявшей у окна, в столовой… И вдруг мгновенно все потемнело… Сад, цветник — все исчезло из глаз в страшной, желто-пепельной мгле… Что-то застонало, заревело, завыло во дворе… Дрогнула дача, двери распахнулись с невероятной силой настежь… Где-то зазвенело стекло; сорванная мгновенно парусина затрепыхала, как флаг, и вдруг, поднявших кверху, словно лист газетной бумаги, перелетела двор и исчезла из виду… С страшным криком, закрыв лицо руками, Катерина Федоровна упала на колени… Она слышала стук, вопль Фимочки, топот ног наверху и рядом звон разбитых стекол… Все это длилось один миг…
Когда они очнулись, смерч был уже далеко. Шел ливень и град. Весь двор, крыша и верхние террасы были усыпаны сломанными ветками и листьями. Анна Порфирьевна видела, как эта туча листьев, прежде чем упасть, кружилась вихрем, высоко в небе, в какой-то адской пляске… К счастью, все были дома, все были целы… Катерина Федоровна спаслась чудом.
Вечером они все, с перепуганными мужьями, вернувшимися раньше времени из Москвы, пошли на третий просек, где пронесся смерч… Это была такая страшная картина, что Катерине Федоровне сделалось дурно… «Ходынка»[254]… — сказала она невольно. Да, стихийным ужасом повеяло на них от этой зловещей, огромной и оголенной долины смерти, где час назад кипела жизнь… Громадные вековые сосны с вывороченными корнями лежали, как поверженные великаны, в зловещем безмолвии, зарыв седые головы под обломками к грудами щеп. Распростертые молодые березы с вздрагивающими еще и покорно поникшими ветками; растрепанные ели и стройные побеги лиственниц — они лежали тут все, старые и малые, убитые внезапно и предательски… А небо уже опять синело над ними, и солнце улыбалось этим закоченевшим в судорогах мертвецам.
