— Я сам-м насилу утек сейчас… Вообразите… за мной гнался оборванец… В три сажени ростом… и кулачище… вот-т!..
— Ужасно! — подхватила Катерина Федоровна и радушно подвинула к нему блюдо с пирогом.
— Антрепренеры головы потеряли. Товарищество *** уже разъезжается…
— Неужели? Вот что значит революция!.. Артистам, художникам это гибель…
— Д-да, гибель!.. Но… что будешь делать! Есть эпохи… в жизни людей… когда жертвы неизбежны для общего блага!
— Что такое? Никак и вы на их стороне?
— А почему бы нет-т?.. Разве я не живой чело-эк?..
Ее глаза сверкнули.
— Вы мало голодали, должно быть… Подождите, прищучит вас, забудете об общем благе…
Катерина Федоровна в глубине души была рада этим визитам Чернова. Она сама никогда, конечно, не простила бы измены и такого гаденького обмана. Все же судьба сестры ее тревожила… Соня такая тряпка! Они могут помириться… Ведь любила же она его раньше… Все-таки муж… Какой ни на есть… И любит ее искренно… Теперь Катерина Федоровна в этом не сомневалась… Она с огорчением глядела, как он «хлопал» рюмку за рюмкой. Наконец она отставила графин и стала его бранить. Чернов расплакался. Целуя руки belle-soeur[259], он умолял ее помирить Соню с ним. Тогда он бросит пить, он будет образцовым мужем. Иначе он покончит с собой… Больше всего Катерина Федоровна боялась влияния Тобольцева и Шебуева на Соню. Долго ли такую тряпку с пути свернуть?.. Пошлют куда-нибудь… Дадут что-нибудь спрятать… Мало ли народу так погибло зря, из-за одной доброты и глупости? На днях еще Шебуев забежал к ним, без Андрея, и принес какой-то сверток. Соня хохотала с ним в кабинете целый час и говорила «жирным», особенным голосом. Когда он ушел, Катерина Федоровна «напустилась» на сестру: «Вот… вот!.. Нашла поклонника… Нынче на диване, завтра на виселице… Глупая баба, тебе бы только смешки!»
— Да я, Катя, ничего… Разве я что-нибудь?..
— Еще бы ты с ним целоваться стала!.. «Ничего»… Это замужняя-то женщина!..
— Об этом пора забыть! — как-то странно бросила Соня.
Сердце сестры ёкнуло.
— О чем забыть?..
— Об этой «ошибке молодости»…
— Скажите пожалуйста!.. Ошибке!.. Да уж не воображаешь ли ты всерьез роман затеять с этим… тьфу!.. Даже не знаю, как назвать его… Не помнящим родства…
— Он очень интересный, Катя! — задумчиво сказала Соня.
Катерина Федоровна сжала губы, промолчала, но в душе твердо решила помирить Соню с Черновым. Пусть он — лодырь!.. Но в тюрьму через него она не попадет… И в этот раз она дала ему торжественную клятву помирить их.
Тобольцев и Соня вернулись с волнующим известием: университет сдался. Всех выпускают[260]…
Действительно, Таня примчалась к девяти вечера. Она рассказывала сказки, как они «сидели», как голодали, как им доставляли провиант и свечи, как они решали свою судьбу…
— Вот дурачье! — в лицо говорила ей хозяйка. — Чем вы рисковали-то!
— Ах, это было так интересно!.. Так необыкновенно… Это были лучшие дни моей жизни!..
— Ну хорошо… Вы хоть одинокая… А эта-то дура, Вера Ивановна? С тремя ребятами на шее… То в тюрьме сидела, то в университет забралась… Достукается, что ее вышлют, и очутится она на мостовой… Мать-то у нее уж умерла с горя!
— Ах! Она ничуть о детях не беспокоилась. Во-первых, она в Гиршах живет, как и я… Мало там добрых людей разве?.. А потом, что такое дети в такие дни?
— Мало вас там продержали… То-то вы и хорохоритесь!
Тщетно Катерина Федоровна оставляла Таню ночевать.
— Ведь убьют вас!.. Ну куда, на ночь глядя, мчитесь? Авось без вас Россию спасут… Ложитесь спать на диване тут!.. Ведь одиннадцать часов…
— Нет! Нет… У меня дел по горло!.. И кто меня тронет? Что с меня возьмешь?.. Ну, душечка, Катерина Федоровна, прощайте!.. Позвольте вас расцеловать… Спасибо вам за ласку!.. Я нынче такая счастливая, и рассказать вам не могу!..
— С чего бы это, Господи!..
— До свиданья!.. Хороший вы человек, Катерина Федоровна!.. Ужасно жалко, что мозги у вас засорены с детства!..
С хохотом Катерина Федоровна и Тобольцев заперли за ней дверь. Андрей Кириллыч в душе был страшно польщен тем, что Таня, в конце концов, оценила его жену, а в эту минуту он чувствовал к ней прямо нежность. «Ну, не очаровательное ли она создание?» — сказал он жене растроганно.
В эту ночь на улицах Москвы было необычайно шумно. Было много оборванцев и пьяных, которые «задирали» прохожих… Катерина Федоровна и Соня вздрагивали, когда внезапно в переулке раздавалась пьяная песнь или ругань, и долго лежали потом с открытыми глазами. «Ты слышишь, Соня?» — шептала Катерина Федоровна. — «Да… Только шаги удаляются… Не волнуйся, Катя!» — «Боже мой!.. Боже мой!.. Что мы переживаем!..»
Таня, по словам Катерины Федоровны, как угорелая бегавшая по городу, на Арбате наткнулась на кучу пьяных хулиганов. «Курсистка?.. Стриженая… Народ мутишь? — сказал один, хватая ее за рукав и глядя мутными мелками в ее лицо. — Бей ее!.. Чего глядеть?» «Ну, чего там? Брось! — сказал другой, помоложе. — Охота о бабу руки марать!..» Таня вдруг распахнула кофточку и с поразительным самообладанием сказала: «Бейте! Вот прямо в сердце!.. Вас много, а я одна… Я и защищаться не стану!.. Бейте!» Храбрость ее так подействовала на хулиганов, что они ее отпустили, дав ей только тумака, от которого она упала на тротуар. С хохотом рассказала она это у Тобольцевых.
— Добегались? — крикнула Катерина Федоровна, бледнея.
— Э, пустяки!.. Двух смертей не бывать, одной не миновать!
— Эге, Таня!.. Да вы, оказывается, героическая натура, — смеялся Тобольцев.
Казалось, вся страна замерла в напряженном ожидании. Железные дорога, почта, телеграф — все бездействовало. Трамваи не ходили. Извозчики были только днем. После заката солнца, боясь беззвучного и зловещего мрака, опускавшегося над городом, они мчались на свои дворы, отчаянно нахлестывая лошадей, заражая прохожих своим ужасом. Арбат был погружен во тьму, и люди двигались бесшумно, как призраки, напрягая зрение, пугаясь друг друга. Только в переулках падавший из окон квартир на улицу слабый свет боролся с жутким мраком. Но огонь гасили рано. Боясь чего-то, все переходили в комнаты, выходившие во двор… Магазины были заперты. Театры стояли пустые. Жизненные припасы вздорожали. Внизу, в доме, где жили Тобольцевы, мясную закрыли.
— Андрей… Да что же это?.. За кружку молока нянька сейчас четвертак заплатила… Насилу нашла, а завтра, сказали, не приходить!.. Что же Адя будет кушать? Чем больные, невинные малютки виноваты?.. — Она заплакала…
Тобольцев, кусая губы, бегал по комнате. Ему было жаль ребенка и жену. Катя уже не воевала, не проклинала, она сдалась. Страх за мужа и детей обессилил эту гордую душу…
— Катя, если тебя может утешить то, что я тебе скажу… слушай: теперь тысячи таких, как Адя, сидят не только без молока, но и без куска хлеба… Обыватель устал давать, устал жертвовать… Забастовка всех бьет по карману и озлобляет… Рабочие в отчаянии… Вчера некоторые заводы совещались, как быть дальше, потому что нет сил глядеть на голодных ребят… Еще день-два, и придется сдаться… Подумай, как это ужасно после таких жертв!..
— Да, это ужасно!.. Как меня может утешить, что чужие дети голодают? Мне всех жалко… — И она заплакала опять.
Утром семья Тобольцевых пила кофе в столовой, когда Марья, как бомба, упала в комнату с криком: «Свободу дали!..»
Все вскочили.
— Что такое?
— Манифест читают[261] в мясной, — вопила Марья, возбужденно взмахивая руками, словно лететь собиралась… — Гляньте в окна, гляньте! Флаги вывешены… Свободу дали…
— Ура-а-а! — не своим голосом закричал Тобольцев и с безумными глазами кинулся целовать жену…
— Что такое?.. Что такое?.. — спрашивала она испуганно.
— Победа, Катя!.. Победа… Наконец!
Соня взвизгнула и кинулась ему на грудь. Все целовались и обнимались с Марьей, с нянькой, с прибежавшим дворником. Тобольцев бросился за газетами.
У мясной стояла толпа мастеровых, кухарок и господ. Все слушали манифест, который в пятый раз читал хозяин колониальной лавки, седобородый старик в больших очках в медной оправе… Он медленно и торжественно читал дрожавшим голосом и крестился, а за ним крестилась толпа. Многие слушали, сняв шапки… На углу городовой, окруженный другой разношерстной толпой, тоже бойко читал вслух манифест… Тобольцев, купив газету, кинулся домой.
— Ну, слава Богу! — твердила Катерина Федоровна и тоже крестилась.
— Как же, Андрюша, теперь?.. Больше не будет революции и стачек? — спрашивала Соня.
— Ну конечно! — крикнула сестра. — Довольно мы настрадались!..
Тобольцев поехал к матери. Город имел праздничный вид. Всюду веяли флаги. Всюду стояли толпами люди. И никто не разгонял их. Опять громко говорили вибрирующими голосами, опять молодой смех звенел в воздухе… Извозчики мчались, развозя господ, спешивших с визитами, как будто настала Пасха. Анна Порфирьевна, плача, кинулась на шею сыну… «Конец!..» — пело в ее измученной душе.
