Когда-то он якобы был хорошим руководителем. И в самом деле, должность председателя облисполкома — номенклатура ЦК, который не мог ошибиться. Это потом с Помпеевым что-то случилось и он «переродился». О себе герой с гордостью говорит: «А я душой чист. Двадцать семь лет в партии, кулаков ликвидировал, заводы строил, колхозы ставил. Меня куда только не бросали! Я нигде не подводил. У меня корни глубокие». В последнем можно не сомневаться.
Вместо Помпеева в депутаты выдвигают его будущего зятя Белугина, а в председатели исполкома — Ломова. Финал пьесы — очередная вариация на тему «Ревизора»: перебирая в памяти своих назначенцев, которые от него отвернулись, он напоминает Городничего, видящего в сослуживцах одни «свиные рыла»:
Э, мразь… Батюшки, никого кругом, одна пустота… Но ведь что-то надо делать. (Вдруг его осеняет.) Стой! А Москва?! Сергей Владимирович, Борис Владимирович, Николай Федорович, Жорж! Дружки похлопочут, выручат. Сколько раз я их… Сколько им всего… Правильно! Да что это такое, скажу? Сколько лет работаю… Сколько крови и пота в область всадил, и, как котенка, за хвост и в яму? Ну, нет! Пусть не выбирают! Но сажать, на мое место, в насмешку, молокососов! Пусть снимают, но культурненько!.. На учебу там или перевод в другую систему… A срам-то зачем же! Людьми швыряться? Помпеевыми? Не так уж их много! (Хлопает кулаком о стол.) Правильно — в Москву, чтобы сразу все пресечь, чтобы если и уехать, то с помпой. A там, чорт с ними, пусть делают, что хотят. Давай в Москву! В Москву, в Москву, Данила Романович!
Помпеев гонит от себя дочь и жену, а пришедшему к нему Ломову выговаривает:
Знаю, зачем ты пришел! Новость принес? Сказать, что по твоему же предложению партийная организация области решила не поддерживать моей кандидатуры в депутаты… Стало быть, вздумали похоронить меня по первому разряду? Рано! Есть еще Москва-матушка, она Помпеева не даст в обиду, она всю эту склоку единым махом прикончит <…>.
Помпеев. Проявляете заботу о кадрах? Благодарствую.
Ломов. Брось ломать комедию.
Помпеев. Какая там комедия. Трагедия. Трагедия ошибок.
Но трагедия не состоялась. Получилась именно комедия, о которой в финале рассказывают рабочие, вернувшиеся из Москвы: «А вечером мы пошли в театр Сатиры, видели постановку, там представлял один артист, ну прямо вылитый Помпеев, ну до чего похож, до чего похож, вот, думала я, нашего бы изобразили…» — «Изобразят и нашего», — говорит им Ломов.
Жанр пьесы Вирты — сатирическая комедия. Но это типичная номенклатурная пьеса о зарвавшемся начальнике, какие шли на советской сцене после войны в большом количестве. «Осерьезнивание» сатиры дало свои плоды — кроме карикатурных жены-мещанки и хамки-секретарши смешного в пьесе нет ничего. Сатира на номенклатурного фанфарона основана на демонстрации необоснованности его притязаний на коллективную мощь режима. «Гибель» Помпеева, как и «гибель» Бекетова, и «крушение Буракова» из одноименной пьесы Р. Хигеровича и Н. Зелеранского, Лопоухова из «Раков» Михалкова, Калиберова из пьесы Макаенка «Извините, пожалуйста», Карпо Карповича из пьесы Минко «Не называя фамилий» и многих им подобных номенклатурных работников — процесс самоочищения системы.
Только советский строй в целом обладает той властью, на которую претендует зарвавшийся бюрократ. Узнав о том, что Помпеев потерял должность, его жена впадает в панику: «Но что же он будет делать? Он умеет только руководить. Он всю жизнь чем-то руководил». Поставить такого чиновника на место — значит лишить его места. Потеря места для него — трагедия. А для зрителя — комедия. Так что советская сатирическая комедия если и пародирует трагедию, то именно номенклатурную трагедию Помпеевых разных масштабов. Но какого бы масштаба ни был осмеиваемый начальник, его трагедия заведомо настолько мелка, что пародировать ее бессмысленно.
В чем же тогда функция этой сатиры? Известно, что она состояла в «типизации». Понятие это было ключевым в советской теории реализма. Именно о типическом говорил Маленков в связи с сатирой на XIX съезде, что оно «есть основная сфера проявления партийности в реалистическом искусстве. Проблема типичности есть всегда проблема политическая», что типическое должно «соответствовать сущности данного социально-исторического явления, а не просто являться наиболее распространенным, часто повторяющимся, обыденным». В советской интерпретации сатиры без «типов» не существует. Так, гоголевские и щедринские сатирические персонажи все — «типы». Если до революции сатирические типы были «наиболее распространенным» явлением, то в советской сатире, во всем не походящей на дореволюционную (та подрывала режим, эта — укрепляет и т. д.), «типы» оказывались не свидетельством распространенности осмеиваемого явления, но лишь отражением его «сущности». Однако и к «сущности явления» номенклатурные персонажи советской сатиры отношения явно не имели. И именно благодаря своей «типичности»: чем «типичнее» советский сатирический персонаж, тем он, парадоксальным образом, специфичнее. Помпеев — типичный бюрократ, фанфарон, самодур… Кто угодно, но не типичный представитель партийной номенклатуры. Собственно, его сатирически представленные личные качества призваны затемнить его политический или классовый профиль. Даже тогда, когда он открыто проявляет классовую спесь, это объясняется чертами характера («широта натуры», фанфаронство).
Чем разнообразнее и пестрее этот номенклатурный паноптикум (а сталинская сатирическая драматургия создала целую галерею номенклатурных уродов), тем более скрыто политическое содержание номенклатурной системы, порождающей их всех. Именно благодаря характерологичности персонажей сталинской сатиры здесь фокусируется совсем не то, что может «подорвать устои», но, напротив, то, что их укрепляет. В «Гибели Помпеева», писал Я. Эльсберг, Вирта рисует героя, у которого
широта характера вырождается в самодурство, в нежелание считаться с партийной и государственной дисциплиной, ум все больше служит мелким личным целям и отдает изворотливостью, энергия устремляется к тому, чтобы глушить критику, выживать людей, ему неудобных и неугодных.
Эльсберг даже задается вопросом, а был ли действительно Помпеев раньше таким уж хорошим работником, как его рисуют, и обвиняет автора в том, что герою не дается ясной политической оценки[676]. Итак, обсуждение всякий раз ведется о характеристиках конкретного носителя бюрократического зла, в данном случае — о «широте характера», переходящей в самодурство, о провинностях героя и т. п. Словом, о чем угодно, кроме системности подобных персонажей. Здесь вполне применим принцип «чем хуже, тем лучше», поскольку чем больше негативных черт несет в себе сатирический персонаж, тем большее поле для осуждения этих черт он дает. Чем больше концентрируется внимание на этих чертах, поданных и воспринимаемых как отклонения, тем лучше.
Чем же, если не классовым и политическим статусом, объясняется поведение героя? Приемы сталинской сатиры есть приемы ухода от сатиры, а «техника комического» здесь есть техника ухода от генерализации, своего рода де-типизации через «типизацию».
