ему пришлось стать хирургом, видимо, есть, и сама операция необходима. Это проблема самой главной части современного периода новой истории. Отложить продолжение операции, бросить разрезанного страдальца — означало обречь его на гибель и совершить еще более ужасное злодеяние. «Убить добротой!» На этот раз в самом деле убить. До унижения себя своей собственной добротой он никогда не опускался. А на высокую и чистую доброту он уже не способен, и дипломатическая служба к ней не обязывает, даже запрещает верить в любые добрые порывы. Ему казалось, что у него больше нет семьи и уже нет детей, а у них больше нет отца.
А в парке, в храме при дворце епископа Джонсона, звонил колокол, Элгину, возвратившемуся из Кантона в свою резиденцию и штаб-квартиру на берегу в Гонконге, не хотелось молиться. Он не шел в церковь. Слишком приятные воспоминания о встрече с Энн, о площадке, посыпанной песком и залитой солнцем, между готическими башнями дворца и собора, окруженными черными готическими стрелами японских кипарисников. Их лучше сохранять не портя, оставить эти воспоминания о прошлом, а не прийти и ужаснуться, что все хорошее уже разрушено и больше никогда торжественная одухотворенность не вернется, в церкви не будет спевки при множестве горящих свечей в солнечный день. Все хорошее уже разрушено, хотя это и продолжалось лишь мгновение. А колокол все звонит и звонит, словно изысканный светский джентльмен церкви, напоминая послу, что за ним не только долг совести, но и долг чести, что его ждет утешение и снисходительное сочувствие или прощение за совершенное кровопролитие.
Сэр Джеймс отправился не в церковь, а во дворец к епископу Джонсону.
— Я потрясен ужасами в Кантоне, — сказал он, сидя на высоком кожаном кресле со стрельчатой готической спинкой.
Джонсон выслушал все и осторожно спросил, не чувствует ли его гость, которого сегодня он считает паломником, явившимся с покаянием, потребности в исповеди.
— Где Энн Боуринг? — вместо ответа спросил Элгин.
— Она в Гонконге. Мисс Энн вернулась из плаванья в Сиам и уже после этого побывала в дельте Жемчужной, в деревне, которую уничтожил артиллерийский огонь вместе с жителями; капитан Пим, наша гордость арктических плаваний, ученый, писатель и путешественник, убил несколько детей, бомбардируя…
— Я бы хотел видеть мисс Энн.
— У меня будет бал, и мисс Энн Боуринг на него приглашена, — ответил епископ с видом искушенного ценителя редкостей. — А вы знаете, что ее отец покидает колонию?
Бал у епископа! После Кантона и резни, которая шла у Джеймса на глазах, и после насилий и ужасов, совершенных самими китайцами… его ничем не удивишь. Здесь все возможно! Но тогда и я буду таким же, как все! Я буду сбрасывать с себя напряжение, я пойду себе наперекор… Отвратительное самочувствие еще долго не оставляло его во время беседы с епископом, затянувшейся допоздна.
На другой день сэр Джеймс получил приглашение к его преосвященству на бал. Так и написано было: бал! Бал, а не раут.
А еще через день посол был среди гостей во дворце епископа. Танцев не было, как на рауте, но музыка играла, храм молчит в темноте. Двери-ворота дворца открыты на освещенную газовыми фонарями и вымощенную камнем площадку вокруг бассейна с пресной водой и обсаженную вдали кокосовыми пальмами, белые набухшие в темноте стволы их как сплошная колоннада.
Энн и Джеймс шли вместе на опушке этого леса белых стволов, как у фронтона дворца с крыльями, уходящими в темноту. Энн заметила, что Элгин переменялся. На его лице нет выражения вдохновенности оратора, самодовольного лицемерия и высокой одухотворенности.
Джеймс еще при встрече во дворце заметил, что Энн невесела. Сейчас, оставшись с ним наедине, она не оживилась, в ее лице не было былого выражения дерзости и самоуверенной иронии, которую она умела ронять с грацией, как очаровательная ведьма.
Он понял, что и она чем-то подавлена. Она оскорблена совершенным им злодейским кровопролитием, и ей не до лукавства. Сам себя он винил беспощадней, чем она. Сейчас, видя, как с трудом она переносит обрушившийся удар, он полагал, что сдерживаться больше нет надобности, и начал рассказывать ей то, чего она не знает, но что ранит и не дает покоя ему и за что он должен бичевать себя без стыда.
Энн стала холодна и, казалось, не слушала его. Энн не вникала в суть его слов, но общий тон раскаяния согревал ее, и она почувствовала, что не может больше держаться, что сейчас произойдет детонация и взрыв. Она уже не могла больше благородно лгать и притворяться. По ее глазам покатились слезы. В ней не было осуждения и ненависти.
— В Макао есть католический монастырь…
Элгин ужаснулся, он испытал прилив жалости. Джеймсу, бессердечному и железному пэру, руке Пальмерстона, душившей Китай, карьеристу и чиновнику, со всей силой, которой он не давал воли, стало жаль Энн.
— Что с вами! — воскликнул он.
— Русские ушли из Макао! — закричала Энн с перекошенным лицом и, бросив его в свои ладони, горько разрыдалась. — Ушли совсем, — продолжала она тоном пьяной простолюдинки из предместьев Лондона.
Какой негодяй Путятин! Мысль Элгина переменила ход и перешла к дипломатическим делам. Через горе Энн он увидел катастрофу, грозившую государству.
— Я лишился своих детей! Они ушли от меня совсем, — в тон ей и с дрожью, боясь, что это опять лицемерие и он становится поэтом своего несчастья перед лицом милой леди, сказал Элгин. — Я не могу писать привычных писем. Мне не с кем больше говорить.
— Я также больше ничего не могу… — всхлипывая, отвечала Энн.
Элгин взял себя в руки. Он попытался утешить Энн и рассказал, как в Кантоне отдал власть обратно в руки китайцев, как ожил город, как на улицах запахло китайскими пирожками, жаренными на бобовом масле. Как запах бобового масла стал для него навеки символом мира… И как ему захотелось этих пирожков. Он не мог написать об этом в Лондон, в родной семье его бы не поняли, решили бы, что это злая антикитайская насмешка или что он не в своем уме.
— Но я подумал, как бы я был рад идти вместе с вами, Энн, по улице в какой-то далекой стране, забыв все мое прошлое. Мы шли бы по улицам с крышами из пальмовых листьев или по китайскому пригороду с навесами на палках у домов бедняков, где-то в Австралийском чайна-таун. Мы брали бы у разносчиков китайские пирожки и ели бы их с вами на ходу, прямо на улице… Чего мне так хотелось всегда, с самой юности, когда мне все было
