когда она стала так крепка, вдруг сегодня она не сдержалась и все вырвалось с ужасной горечью и отчаяньем. Сначала вырвалось у него, и ее чувства детонировали от его бомбы, пороховой погреб взорвался, и все взлетело на воздух.
…А принимая Путятина и его свиту, отец восхищал всех, говоря с ними по-русски, со своим почти незаметным английским акцентом, который лишь слегка улавливала Энн, сама овладевавшая этим языком. Отец отделял окончания длинных русских слов, подымая тон при их произношении и тщательно выговаривая. Энн усвоила этот же акцент. Но когда говорили русские, их язык восхищал. Он изобиловал оттенками и был сильней любого из европейских по выразительности. Как глупо, что сами они тянут в него разные «альтернейшен» — противоположенности, и чем больше она вслушивалась, тем все слабей и слабей оставалась ее надежда.
Она сказала, что в Макао есть женский монастырь, что отец покидает колонию, а она хотела бы принять католическую веру. Элгин не ответил. Совесть человека свободна. Можно сделать это и в Австралии. Ход жизни приучил его к одиночеству, размышлениям и воспоминаниям. Он ходил как одинокий селезень по газону в Сент-Джеймском парке, когда счастливые парочки плавали на прудах. Смысл жизни становился все ужаснее, и казалось — он обречен на одиночество. Впервые за все время знакомства он был перед Энн без притворства, которое его никогда до сих пор не покидало. В эту ночь они впервые стали говорить: он — без лицемерной игры в гуманность, а она — без фальшивой насмешки над его игрой. Он говорил, что хочет быть странником, пилигримом, самим собой.
— Я одинок и никому не в силах признаться, кроме вас. Вы решительно намерены переменить веру?
Слабое оживление проступило на ее милом лице, которое было прекрасным от скорби и от радости в этот вечерний час, в епископском саду, где так часто в эти дни звонили погребальные колокола.
— А вам нельзя уехать в Канаду?
— Нет, там все меня знают. Я был там губернатором. Кто же посмотрит на мое ничтожество иначе, как на прихоть, меня всюду знают и мне некуда деться.
Менять веру Элгин не мог по многим причинам. До разговора с Энн, среди стволов пальм, он готов был наложить на себя руки, если бы этим поступком не наложил пятна на нацию, занятую распространением торговли и цивилизации. Он не желал быть судьей своего народа и его обвинителем и давать повод к новому взрыву нападок на него, которых и так достаточно.
— Если было бы возможно куда-то уехать! Но я не могу уехать от самого себя. Я могу это сделать только с вами. — Пошло было бы добавить «ради вас»!
Как англичанка она готова бороться за его права, отстаивать справедливость, жертвуя собой, и спасать тех, кого обездоливали ее единокровные братья. Она готова спасать и тех, кто обездолил, погубил и обесчестил китаянок.
Джеймс задел в ней живую струну. Он увидел, что не может заглушить в ней боль. При всей ее готовности к подвигу и энтузиазму, была какая-то причина, которая угнетала ее. Она чего-то долго и терпеливо решала, и не могла решить, и ждала, и теперь боялась потерять надежду.
— Но я вам не все сказала, — призналась она снова. — У меня есть тайна.
— Что может быть ужасней моих собственных тайн! — воскликнул Джеймс. — Не рассказывайте мне, так же как вы вправе рассказать… И поступите, как вы найдете нужным. Но я в вашей власти. И как только я доведу до конца начатое мною дело, каким бы ужасным оно ни могло показаться, я уйду…
— У меня есть тайна.
— В любом случае. Если это тревожит вас — сохраните ее. Если эта тайна такова, что ваш уход со мной принесет кому-то несчастье…
— Нет, нет, никому! Совсем не о том.
Он предполагал, что это может быть за тайна. Он помнил записку, которую он нашел у себя в каюте после ночного бала на пароходе.
Как вовремя напомнила она о русском пароходе, стоявшем в Макао. Ведь в то время, когда в Кантоне гибли все, Путятин ожидал весну, безмятежно жил в прекрасном городе, в сокровище мира, которому суждено оставаться вечно гордостью португальцев и китайского португализма. Явилось новое направление мыслям Джеймса. Он и прежде думал, что Энн побудила его понять все наново и действовать. Ради достижения цели он становился жесток. И нежней и человечней ради нее. Желала ли она ему при продолжении кампании действовать не так, как в Кантоне. Русский пароход стоял в Макао. Да, он еще в Кантоне подумал о предстоящей решительной встрече с графом Евфимием Васильевичем. Энн давала ему новые силы для продолжения разговоров с ним, и, может быть, явится новый смысл и не будет нужды снова проклинать себя и ждать, что твое имя упомянут в молитвах об избавлении от несчастий.
Она ни слова не говорила с ним о китайцах, как прежде, какой это могущественный и великий народ.
— Мне с детства казалось, что меня могут сделать каторжником и заставить работать под землей. Теперь я испытаю себя в самый трудный период нашей истории и за это своей волей пойду рубить породу и мыть пески. Я разбогатею своими руками, давая пример, как это делать и как торговать.
Элгин так привык жить воспоминаниями, что повторял и превращал в воспоминания то, что она только что сказала. Так он привык быть одиноким селезнем. «Русские ушли из Макао», и она разрыдалась. «Ушли совсем», а вот она рядом. Это воспоминание по привычке, выработанной от вечного одиночества мыслей. Она в таком же ужасном положении, как и я. «Австралия? Да! Я согласна». Джеймс не верил в такое счастье! Неужели и это лишь воспоминания, и слезы радости и признания. «Но вы не все знаете, у меня есть тайна… Могу ли я открыть ее вам или нет…» Неужели Энн полагает, что любая тайна, какой бы ужасной ни была, в силах переменить мое решение смирить отчаяние и разочарование в святости истинного благоразумия. Его ум долго был в каземате. Но не в безделье. Он придумал схему. Он должен подготовить и нанести два сильнейших удара со всей мощью, какую он в себе воспитал. Один — своему противнику и соперникам… Какое значение во всем этом имеет тайна молодой женщины! Как бы ужасна ни казалась ей самой и, может быть, даже была бы такой на самом деле, — она остается единственной надеждой и спасением. А ее тайна обрекает ее надеяться лишь на него. Второй удар он готовился нанести
