Неделю у нас стояли морозы более 30°, а теперь погода смягчилась, и морозы стали постепенно падать. Сначала 25, затем 20, затем 18 или 17; сейчас по ночам бывает не больше 15–16 градусов мороза, а в полдень от 0 до 6–8. Воздух чист, небо безоблачно. С тех пор, что мы здесь, было только два снеговых дня, но зато и ветра почти нет, а если и есть, так пустячный. Мы здесь как в погребе, если мы и хорошо защищены от ветров, то зато летом воздух должен быть чрезвычайно душным. Это мы увидим. Весна и лето обещают мне весьма приятные развлечения. Так как местность гористая, у меня будут широкие возможности заняться горными разведками. Я вошел во вкус этого занятия с тех пор, как впервые набрел на устричный слой на берегу Оки. Как я жалею теперь, что в дни моей юности я пренебрегал изучением естественных наук, особенно минералогии и ботаники. То немногое, что я почерпнул впоследствии из книг, мне недостаточно, я это вижу. Я огорчен, что уехал из Иркутска, так и не повидав г-на Лаксмана, человека весьма знающего в этой области. Впрочем, мне кажется, что я найду здесь вещи, никому еще не известные. Мне хотелось даже употребить на пользу зиму и подняться на гору, примыкающую к Илимску, но не мог научиться ходить на лыжах. Несколько раз я глубоко увязал в снегу — и так и остановился на этом. И тут я опять прибегаю к вашему сиятельству и прошу соизволить послать мне при случае путешествия академиков, а именно путешествия Штеллера и Гмелина. Я знаком с произведениями других авторов и даже с книгой самого Гмелина, имеющейся на русском языке; однако те сочинения, которые я прошу, насколько мне известно, не переведены с немецкого подлинника, равно как и «Сибирская флора» Гмелина.
Илимск не оживится от торга с китайцами, как ваше сиятельство склонны были полагать. Вся его торговля пушниной, а другой здесь нет, ограничивается тем, чтобы продать оптом то, что покупается в розницу от промысла здешних охотников, то есть 30–40 тысяч беличьих шкурок самого низкого качества. Двое или трое из посадских людей, жительствующих здесь, занимаются этой торговлей, да и то один из них состоит посредником иркутского купца. В ноябре и в конце мая сюда приезжают закупать всю добычу звериного промысла. Приезжие купцы привозят всякого рода мелочные товары, в которых простой народ испытывает нужду. Обозы пушнины, о которых ваше сиятельство говорите, идут на Енисейск и Москву из Якутска. Илимск представляет собою пристань, где грузят товары на суда и отправляют водою до самого Енисейска. Говорят, что в августе сюда пригоняют сразу от 300 до 400 лошадей, груженных пушниной, и что здесь они стоят 10–15 дней. Это будет время нашей ярмарки, наше горячее время, и я буду иметь удовольствие послать вашему сиятельству подробное о сем донесение.
Думаю, что уже время кончать мое бесконечное послание; но ваше сиятельство всегда так ободряете меня вашей снисходительностью, с которой вы выслушиваете мою болтовню, что я не в состоянии положить перо, не заполнив несколько страниц; кончаю тем, с чего начал: тем, что я глубоко тронут вашими милостями, что не нахожу слов, которые могли бы выразить мои чувства, и, наконец, я просто умолкаю, проклиная от всего сердца мое безрассудство, обрекшее меня на общество медведей, лосей и других диких зверей, лишившее общения с родными и с человеком, к которому я питаю почтение продуманное, уважение прочувствованное и душевную привязанность, — мое безрассудство… которое… об остальном и говорить не стоит! Поверьте, однако, что весел ли я или печален, говорю дельно или шутя, чувство мое к вам остается то же, неизменно то же. Если бы наши душевные движения могли претворяться в черты физические и удобопонятные, то после моей смерти, вскрыв мои останки, люди нашли бы ваш образ, запечатленный в моем сердце; кровь моя ожила бы еще на мгновение — и к тому были бы основания!
17 февраля 1792.
Илимск.
10
Милостивый государь.
Насколько благоприятно складывалось для нас начало этого года, настолько он мало радует нас теперь, и случай написать вашему сиятельству, хотя и страстно ожидаемый, представился лишь нынче. Итак, с 9 апреля, со дня отправки моего последнего письма, только сегодня я могу удовлетворить желание моего сердца и выразить вам мою неизменную признательность.
Хотя начало моего письма и может показаться старомодным, всё же скажу, как говаривали в старину наши деды: жив, и слава богу! Гораздо важнее другое: здоровье мое довольно сносно. От всей души желаю вашему сиятельству сказать о вашем здоровье: оно не только довольно сносно, но и отменно хорошо.
Мы проводим время в обычных занятиях и в летних развлечениях (если не упоминать о мошкаре), к которым иногда примешивается некоторое чувство боязни, нераздельно связанное с нашим ненадежным положением, страха, который, по выражению латинского поэта, сидит у нас за плечами. Погода в мае у нас стояла прекрасная для прогулок, крестьян же она приводила в отчаяние. Ночью подмораживало, а в полдень бывало до 20 градусов тепла; всё это и вызывало необыкновенную засуху. Июнь положил конец заморозкам, и место их заступила удушливая жара. Термометр постоянно показывал от 22 до 26 градусов в тени. На солнце он поднимался более чем до 40 градусов по Реомюру. Таким образом, все посевы погибли; лишь огурцы обещают дать обильный урожай. Вот уже неделя, как непрерывно идут дожди.
Соблаговолите, ваше сиятельство, простить мне эти мало любопытные подробности. Но как садовник я прошу вашего снисхождения. Здешние новости по необходимости чрезвычайно скудны; после того как прошла охотничья пора, всё здесь в бездействии, прерываемом лишь щедрыми и частыми возлияниями Бахусу, которые, в свою очередь, определяются изобилием или скудостью минувшей охоты. Кажется, я уже говорил вашему сиятельству, что охота на белку — а она является здесь основной — была весьма неудачной, что и вызвало поднятие цен на нее превыше всякого ожидания. С другой стороны, китайские товары также вздорожали. Говорят, что в Иркутске всё подорожало. Этому никак не следует удивляться, ибо наличные деньги, которые из-за прекращения торговли с Кяхтой почти не доходили до этой губернии, внезапно вновь в изобилии хлынули сюда, и всё это, конечно, подняло цены. Особенно на извоз. Мне сказывали, что до Томска было плачено с пуда 3½ рубля, вместо 80–90 коп., как платили ранее.
Продолжая мои ведомости и пополняя их, я включаю сюда маленькое происшествие, случившееся со мной несколько дней тому назад. Само по себе ничего не значащее, оно среди тысячи других является доказательством лукавства здешнего народа. Впрочем, если при чтении вы почувствуете малейшее желание зевнуть, пропустите страницу и помилуйте пишущего.
В 50 верстах отсюда, вверх по Илиму, находится очень богатая, известная всем залежь железной руды, которой раньше имел обыкновение пользоваться илимский кузнец. Я раздобыл образчик руды и сгорал от желания увидеть залежь. На прошлой неделе я поехал туда на лодке вместе с сыном; случаю было угодно, чтобы мы прибыли на место глубокой ночью. На следующий день, сообразуясь с моими данными, я осмотрел местоположение залежи, вернее холмик, в котором она находится. Покончив с этим, я захотел подняться на вершину холма, и, чтобы не заблудиться в лесу, покрывающем всю эту местность, я взял в проводники старосту деревни, где мы ночевали, расположенной в полуверсте. Мы с сыном отправились в путь. Однако наш проводник, вместо того чтобы привести нас на желаемое место, заставил нас взбираться сквозь чащу и заросли мокрой травы на весьма крутую гору. Мы поднялись на нее с мужеством, достойным аргонавтов, и, достигнув вершины, оказались в лесной чаще, где не было ни единой тропинки. Тогда лукавый поселянин сделал вид, что ищет место разработки, и кончил тем, что сказал, будто не имеет никакого понятия об этой залежи. Пришлось вернуться, так и не повидав направления залежи, но утешая себя надеждой, что в другой раз мы найдем лучшего проводника.
Приключение само по себе весьма незначительное, но из него можно заключить: 1-е, что местный житель любит лукавить и обманывает сколько может даже в тех случаях, когда правильно понятая выгода заставила бы его предпочесть честное отношение. 2-е, что он отстраняет от себя и пытается уклониться от всякого новшества, от всякого соседства с людьми. Первое кажется ему тягостным бременем, второе досаждает; он счастлив в своем логове, общество людей ему несносно. Он проводит часть своей жизни одиноко, живет отшельником и появляется среди себе подобных для того лишь, чтобы одурманить себя винными парами. Неограниченный хозяин своего скота и своих детей, — а последние подчиняются его воле если не с уважением, то по крайней мере с покорностью, превышающей уважение, — он желал бы жить и умереть никому не ведомым. Таков здешний житель. Таков он, может быть, и во многих других местах Сибири.
