и «коровинцам», было невозможно. Это был тот самый Коровин, который некогда прислал старому доктору высокомерный иронический отзыв. Теперь он с такой же озлобленной иронией не пропускал докладов молодых ученых.
После бурной дискуссии, во время которой Агния Петровна тонко намекнула, что в ее время «мать была матерью» и что «если не кормить, так нечего и рожать», решено было, что к десяти часам я вернусь, накормлю Павлика и уеду.
Мы пошли пешком: с Арбата до Моховой, где в аудитории анатомического института должно было состояться заседание, было недалеко. После оттепели подморозило, тонкий лед звенел на лужах под ногами, и Андрей подсмеивался, что я надела шубу не потому, что холодно, а потому, что раз уж купила – ничего не поделаешь, надо носить! Он сам был «тугой на холод», как однажды сказала о нем сестра доктора Дроздова, и зимой ходил в кепке, без шарфа, в осеннем пальто.
– Тугой-то тугой, однако нос покраснел!
Он засмеялся и быстро поцеловал меня в щеку.
– На Арбате!
– Ну и что же! Никто не видел.
– Милиционер засмеялся…
– Наплевать!
Несколько очередей выстроилось в раздевалке, и, куда ни взглянешь, с пальто в руках стояли знакомые: у меня было уже много знакомых в Москве. Студент, работавший в рубакинской лаборатории, – его звали Виктором Мерзляковым, поздоровался со мной и совсем по-мальчишески зажмурил один глаз – очевидно, дал понять, что от него-то «коровинцам», во всяком случае, нечего ждать пощады. Потом подошел и сам Рубакин – румяный, как ребенок, в новом костюме, который делал его еще короче. Он спросил о Павлике. Он очень интересовался им и все говорил, что присматривается к нашей семейной жизни с «целью выяснить, как она развивается в естественно-научных условиях».
Догадов из нашего института стоял в параллельной очереди, я кивнула ему и отвела глаза – мы были мало знакомы. Но что-то заставило меня снова взглянуть на него, – не на него, на чьи-то очень знакомые волосы и лоб, мелькнувшие за его плечами…
– Лена!
– Таня! Ты в Москве?
С калошами в одной руке, с шубой в другой я бросилась к Лене Быстровой.
– Давно. А ты?
– Скоро полгода.
– Где работаешь?
– В Боткинской. А ты?
На нас оглядывались, смеялись, но отойти в сторону было невозможно, потому что, разговаривая, мы двигались к гардеробу.
– А кто еще из институтских в Москве?
– Да многие! Машка.
– И Машка?
– Чего ты смеешься? – спросила Лена и сама засмеялась. Должно быть, и ей показалось смешным, что хорошенькая Машка Коломейцева, которая мечтала лишь о счастливом замужестве, тоже оказалась в Москве.
– А где Оля Тропинина?
– Недавно приезжала. Эх, знали бы мы, что ты здесь!
Андрей крикнул: «Таня, очередь!» Я отдала ему калоши и шубу и вернулась к Лене.
– Муж?
– Да.
– Кажется, симпатичный, – сказала Лена со своей беспечной улыбкой, вдруг осветившей ее бледное лицо с широко расставленными глазами.
– А ты?
– А я – старая дева.
Я засмеялась. Это было так знакомо, то, что Лена отвечала, не задумываясь, и с особенным лихим видом поглядывала вокруг.
– Как я рада, Леночка, родная! Когда мы увидимся?
– А вот подожди, сдам пальто, сядем рядом и договоримся.
Андрей подошел, я познакомила его с Леной, и он сказал, что отлично знает ее по моим рассказам.
– Но я представлял вас другой.
– Красавицей, наверно?
– Старше.
– Нет, я такая. Не старше.
Все время, пока профессор Зебоде – унылый, длинный, причесанный на прямой пробор мужчина, у которого была странная манера без всякой причины внезапно и с ужасом открывать глаза, – читал свой доклад, мы с Леной разговаривали. Я сказала, что к десяти часам непременно должна ненадолго вернуться домой.
– Зачем?
Я объяснила, и Лена задумчиво поцеловала меня.
– Как я рада, что у тебя все так хорошо! Эхма! Хоть бы влюбиться, что ли!
Сверху, с хор – мы забрались на хоры, где можно было разговаривать, никому не мешая, – был виден весь зал с его крутыми, один над другим, рядами, и Лена попросила меня рассказать ей о москвичах – она еще считала себя ленинградкой.
«Коровинцы» не пришли, очевидно, демонстративно. Докладчик собрал свои листочки и уселся на стул неподалеку от кафедры с унылым, но вполне удовлетворенным видом.
– Кому угодно? – обведя зал взглядом, спросил председатель.
Рубакин встал.
– Он работает в вашем институте? – спросила Лена.
– Да. Разве вы не встречались в Ленинграде?
– Мало.
– Он бывает у вас?
– Часто. Он одинокий и говорит, что ходит к нам изучать семейную жизнь.
– Способный?
– Очень. И не дрожит, как другие, над каждой мыслью, а расхаживает по лабораториям и со всеми советуется. И сам советует. Очень хороший.
– А это кто?
– Где?
– Да вот этот же! Лысый, со щечками.
Лысый, со щечками, был Крамов, который зачем-то дважды выходил из зала, возвращался и, остро поглядывая вокруг, подсаживался то к Рубакину, то к Никольскому.
– Это директор нашего института Валентин Сергеевич Крамов.
– Вот что! – с уважением сказала Лена. – Хороший человек?
Я ответила уклончиво:
