Из всех вещей на санях Филиппа больше всего заинтересовали шкура белого медведя и ружье. Очевидно, Брэм позабыл о своем оружии или же просто до крайней степени полагался на своих волков. А может быть, он доверял своему пленнику? На этот вопрос Филиппу хотелось бы ответить утвердительно. Ведь он не имел ровно никакого намерения вредить сейчас Брэму. Даже более того, он перестал испытывать и желание бежать. Он совершенно забыл о том, что был представителем закона, который требовал, чтобы Брэм был ему представлен во что бы то ни стало живым или мертвым. Со вчерашнего вечера Филипп уже перестал считать его уголовным преступником. Он был для него вторым Пелетье, и благодаря именно ему Филипп пускался теперь в новые приключения, которые захватывали его так, как ни одно выслеживание преступника до этой поры.
Не будь этой золотой петли, не почувствуй он трепета, когда держал ее в своих руках, и не произведи она на него такого сильного впечатления, когда лежала при свете от лампы в хижине у Пьера Брео в расплетенном виде, он смотрел бы теперь на этого самого Брэма как на простого преступника и считал бы своим долгом использовать это его ружье.
Как бы то ни было, но он был теперь уверен, что волчий повелитель спешил сейчас именно к первоисточнику, откуда появилась эта золотая петля. Разве он не видел собственными глазами, какая в нем произошла сразу перемена, когда он показал ему находку? И теперь, покончив уже с осмотром саней, он перевел глаза на Брэма и его волков и стал задавать себе вопросы относительно направления, которого они держались. Не отправляется ли Брэм прямо на север к заливу Коронейшн, где живут одни только эскимосы? Он заметил, что шкура белого медведя была еще совсем новая и что только еще совсем недавно была содрана с животного, которое носило ее на себе. Ясно, что Брэм привез ее с собой с Ледовитого океана, куда теперь и возвращается. И если он едет теперь действительно к эскимосам, то его волки могут покрыть весь путь туда дней за десять; возможно, что и за восемь.
Если предположения Филиппа верны и Брэм действительно едет сейчас к заливу Коронейшн, то тем самым решается сам собой и вопрос о золотой петле.
Женщина или девушка, у которой такие волосы, попала на Север с китобойного судна. Возможно, что она дочь или жена самого владельца такого судна. Судно это было затерто льдами, и она вместе с другими белыми была спасена эскимосами и находится сейчас среди них. Филипп все это себе живо представил. Это было, вероятно, ужасно. Теорию относительно других белых спутников этой женщины или девушки он навязывал себе сознательно, чтобы хоть как-нибудь отогнать от себя еще более вероятные предположения, что женщина эта принадлежит теперь именно Брэму, на что ясно намекает эта волосяная петля. Он старался отделаться от этой мысли, но она вцепилась в него так настойчиво, что он мог принять ее за неприятное предчувствие. Какая страшная судьба постигла эту женщину! Он даже вздрогнул. Некоторое время все его существо отказывалось верить, что это могло случиться. И все-таки он знал, что это могло случиться. Белая женщина там, и с Брэмом! Женщина с такими изумительными золотыми волосами – и этот гигант, полусумасшедший, озверевший человек!
Мысленно представив себе это, он сжал кулаки. Ему вдруг захотелось спрыгнуть с саней, догнать Брэма и добиться от него правды. Но здравый смысл говорил ему, что это было бы абсурдом. Теперь от его же собственной стратегии зависел тот ответ, который он мог сам получить от судьбы на заданный им вопрос по поводу случайно попавшей к нему золотой петли.
Целый час он проверял курс Брэма по компасу. Он все еще держал его на север. После этого Брэм изменил свою манеру двигаться и стал ехать уже на санях, в стоячем положении, позади Филиппа. Своей длинной плетью он подгонял волков так, что они неслись галопом по обледенелой поверхности снежной равнины с такой скоростью, что она превышала десять миль в час. Несколько раз Филипп делал попытки вступить с Брэмом в разговор, но ни разу не добился от него ответа. Все время Брэм только покрикивал по-эскимосски на волков. Он щелкал своей плетью, размахивал ручищами над его головой и два раза заливался диким смехом. Они проехали более двух часов, когда он вдруг неожиданно остановил голосом своих волков, крикнул во второй раз – и все они тотчас же послушно повалились от усталости животами на снег.
Филипп соскочил с саней, и Брэм тотчас же бросился к своему ружью. Он положил его к себе на колени и подверг тщательному осмотру. Затем он вскочил на ноги и посмотрел вопросительно на Филиппа.
– Вы так и не дотрагивались до ружья, месье, – обратился он к нему, – почему же вы не стреляли в меня, когда я бежал там впереди вас, к вам спиной?
Спокойствие и прямота, с какими Брэм задал этот вопрос после такого долгого молчания, удивили Филиппа.
– Потому же, – отвечал он, – почему и ты не убил меня, когда я спал.
И вдруг он схватил Брэма за плечо и с жаром продолжал:
– Почему ты так сторонишься меня? Отчего не хочешь со мной разговаривать? Разве я против тебя? Полиция думает, что тебя давно уже нет на свете, чего же ты боишься? Почему ты отказываешься быть человеком? Ну куда мы сейчас едем? И что это за манера…
Он не закончил. К его удивлению, Брэм запрокинул голову назад, широко открыл рот и громко засмеялся. Затем он вернулся к саням и моментально возвратился от них с ружьем. На его глазах он отворил казенную часть. Камера оказалась совершенно пустой. Значит, Брэм подсунул его, чтобы искусить Филиппа, чтобы испытать его намерения.
Филипп убедился, что он был если еще не вполне сумасшедшим, то, во всяком случае, на грани сумасшествия.
Положив ружье обратно на сани, Брэм стал отрезать ножом ломтики от окорока карибу. Очевидно, он пришел к заключению, что пора уже было и самому позавтракать, и накормить своих собак. Каждому из волков он дал по порции мяса, после чего уселся на санях и стал пожирать мясо сырым. Всякий раз, отрезав себе ломтик мяса, он втыкал нож в окорок, давая этим Филиппу понять, что он приглашает и его разделить с ним компанию. Филипп уселся рядом с ним и открыл свой ранец. Он нарочно стал раскладывать свою пищу между ним и собой, на случай, если бы и тот захотел поесть вместе с ним. Тогда челюсти Брэма вдруг сразу прекратили свою работу. На какой-то момент Филипп за чем-то отвернулся. Когда он обернулся опять, то, что представилось вдруг его глазам, его страшно поразило. Глаза Брэма налились кровью. Он уставился ими на вареную и жареную пищу. Никогда еще в жизни своей Филипп не видел такого взгляда ни у одного человека в мире.
Филипп протянул руку к пышке и только собрался откусить от нее кусок, как вдруг, зарычав, как зверь, Брэм отшвырнул от себя мясо и бросился прямо на него. Не успел Филипп даже протянуть руку в свою защиту, как Брэм уже схватил его за горло. Они оба повалились через сани. Филипп никак не мог понять, что произошло, но в следующий момент гигант дал ему такого тумака, что он перевернулся через голову и так ударился об обледеневший снег, что это его оглушило. Когда он с трудом поднялся на ноги, ожидая своей последней участи, то Брэм уже стоял на коленях перед его пакетами. Что-то бормоча про себя на каком-то непонятном языке, он забирал себе все запасы Филиппа. Казалось, что о самом Филиппе он теперь совершенно забыл. Все еще не переставая бормотать, он стащил с саней медвежьи шкуры, развернул их и вытащил из них лукошко, которое было тщательно перевязано веревкой. Сначала Филипп подумал, что лукошко пустое. Но Брэм вынул из него несколько маленьких пакетиков, из которых одни были завернуты в бумагу, а другие – в березовую кору. В одном из них Филипп узнал полфунта чаю. Опустошив свое лукошко, Брэм стал укладывать в него съестные припасы Филиппа, и уложил все, до последней корочки от лепешки. Затем поверх их он положил обратно все свои пакетики, снова перевязал лукошко веревочкой, закатал в шкуры и уложил шкуры опять на сани.
После этого, все еще бормоча и не обращая ровно никакого внимания на Филиппа, он снова уселся на сани и стал заканчивать свой завтрак сырым мясом.
«Несчастный!..» – подумал Филипп.
Он все еще чувствовал себя неважно от удара Брэма, но даже и после этого он не находил в себе достаточно сил, чтобы негодовать на него или мстить. По выражению лица Брэма, который так алчно набросился на его еду, он мог догадываться о тех муках голода и лишений, которые ему приходилось испытывать. И все-таки он сам ее не съел. Он для кого-то уложил ее в лукошко, и Филипп понял, что этот кто-то был для него дороже жизни.
Покончив с завтраком, Брэм громко крикнул своим волкам, и все они тотчас же заняли свои места в упряжке. Филипп занял свое прежнее место на санях, а Брэм пошел позади него на лыжах.
Никогда после, всю свою жизнь, Филипп не забывал этого памятного для него дня. Проходили часы за часами, и ему казалось, что ни один человек и никакая ездовая собака не могли бы выдержать такого долгого напряжения в езде и такой быстроты, как Брэм и его волки. Иногда небольшие расстояния Брэм проезжал на санях, но большую часть пути пробегал позади них или же впереди перед волками. Волки почти совсем не получали отдыха. Целыми часами они мчались все вперед и вперед по голой равнине, и стоило им только хоть на минуту остановиться, чтобы передохнуть, как плеть Брэма уже проходилась по их спинам, и они вздрагивали от его ужасного понукания. По всему Баррену наст был настолько тверд, что надобности в лыжах уже больше не представлялось, и несколько раз Филипп соскакивал с саней и бежал рядом с Брэмом. Два раза они бежали, взявшись под руку, плечом к плечу.
