Затем с крайним волнением он прочел все то, что было написано у нее на лице. У него даже похолодела кровь. Он никогда еще не видел таких глаз. В них светилась душа, перенесшая тяжкие муки. Она была бледна как смерть. Ей можно было дать на вид лет двадцать, не больше, но от пережитого и переживаемого ада она казалась старше. Видно было, что она находилась в постоянной агонии и желала смерти.
– Я, кажется, вас побеспокоил, – обратился к ней Филипп. – Я Филипп Брант, офицер пограничной стражи…
Он не удивился, что она ему не ответила. В эти два-три мгновения он прочел всю ее историю у нее по лицу так ясно, как если бы она сама рассказала ему ее. Он не стал задавать ей вопросов, ни о чем не расспрашивал ее, потому что никаких сомнений для него уже не существовало. Он знал только одно, что должен теперь убить Брэма Джонсона во что бы то ни стало, как только представится для этого первый удобный случай.
Девушка не двигалась, а только глубоко и горько вздохнула. Когда он повторил ей те же самые слова, которые сказал уже при входе, то заметил в ее глазах выражение испуга. Вдруг она подбежала к окну, ухватилась за подоконник и выглянула во двор. В это время Брэм перегонял через калитку в загородь своих волков. Когда она обернулась снова к Филиппу, то вид у нее был такой, точно ей угрожали плетью.
Это удивило и заинтересовало его. Когда он подошел к ней, то она вдруг отпрыгнула от него. И его поразило в ней то, что при ангельском выражении ее лица на нем были написаны ужас и безумие. Она протянула вперед голые руки, чтобы не дать ему подойти к ней, и вдруг громко и как-то дико вскрикнула.
Этот крик подействовал на него как револьверный выстрел. Он почуял, что это она хотела ему что-то сказать, но ровно ничего не понял. Он расстегнул на себе полушубок и показал ей форменные пуговицы своей служебной тужурки. То, как она к этому отнеслась, поразило его даже больше, чем ее страх перед ним, и ему вдруг пришло на ум, что она испугалась его только потому, что он целых две недели не брился и уже успел обрасти лохматой бородой. Она боялась его так же, как и Брэма, пока не увидела его формы.
– Я Филипп Брант, – снова повторил он. – Я офицер пограничной стражи. Я нарочно пришел к вам, чтобы оказать вам помощь, если она вам нужна. Я давно бы уже мог арестовать Брэма или отправить его на тот свет, но я не сделал этого со специальной целью, чтобы иметь возможность добраться до этой его хижины. То есть я имел в виду именно вас. Почему вы здесь, у этого сумасшедшего и к тому же преступника?
Она внимательно вслушивалась в его слова, и на ее бледном лице вдруг появился румянец. Он заметил, что в ее глазах уже перестал светиться страх и что она тоже, со своей стороны, заинтересовалась. Но в это время со двора послышались крики Брэма. Девушка опять бросилась к окну и выглянула во двор. Затем она вдруг заговорила быстро и пылко на каком-то языке, который оказался для Филиппа такой же загадкой, как и ее пребывание в хижине у Брэма Джонсона. Она догадалась, что он ее не понимает, и вдруг подбежала к нему, приложила палец сперва к его губам, потом к своим и потрясла головой. Он ясно видел, как сильно она была возбуждена, но ничего не мог поделать: он поневоле должен был оставаться немым. Она старалась сделать так, чтобы он хоть что-нибудь понял из того, что она говорила, но она объяснялась на таком языке, какого он ни разу в жизни не слышал. Он смотрел на нее во все глаза, как дурак, и ему стыдно было своего невежества.
Затем за дверью послышались шаги Брэма. Он отряхивал ноги от снега. Тотчас же прежнее выражение появилось в глазах девушки. Прежде чем успела отвориться дверь, она бросилась в ту комнатку, из которой появилась в первый раз, и ее золотые волосы облаком поднялись вокруг ее головы, когда она бежала.
Дверь отворилась, и Брэм вошел. Пока она затворялась, Филипп увидел через щель, как сунулись было вслед за ним в хижину и голодные волки. Брэм втащил с собой и весь тот груз, который находился на санях. Он опустил его на пол и, даже не взглянув на Филиппа, пристально посмотрел на дверь в соседнюю комнатку.
Целую минуту оба они простояли молча и не двигаясь. Если бы у Филиппа было оружие, то он немедленно прикончил бы Брэма, так как ему не понравилось то выражение, с которым человек-волк смотрел на дверь в соседнюю комнатку. Но что он мог сделать голыми руками с сумасшедшим гигантом?
А затем произошло то, от чего Филипп чуть не вскрикнул, – так стала изменять ему нервная система. В двери появилась девушка и с улыбкой и с весело заблестевшими глазами направилась прямо к Брэму. Она протянула вперед руки и заговорила. Филипп не мог понять ни одного слова из того, что она произносила. Это был не индейский и не эскимосский язык и, во всяком случае, не французский и не немецкий. Ее голос был чистый и нежный. Правда, он немного дрожал, словно она задыхалась от волнения. Она уже была причесана, и цвет лица у нее был уже не таким бледным. Она походила на старинный портрет. И, глядя на нее, Филипп мог бы дать руку на отсечение, что в ней не было ни малейших признаков, которые указывали бы, что она была северянкой. Он перевел глаза на Брэма. Человек-волк как-то сразу преобразился. Глаза у него блестели, на безобразном лице светилась чисто собачья радость, и губы его шевелились так, точно хотели повторить то, что она ему говорила.
Неужели он ее понимал? Неужели тот странный язык, на котором она говорила, был родным и для него? Сперва Филиппу показалось, что это действительно было так, но его еще более взволновало то, что девушка, по-видимому, была рада возвращению Брэма. И с бьющимся сердцем он стал ожидать, когда наконец заговорит сам Брэм и что станет делать.
Когда девушка перестала говорить, ей стал отвечать человек-волк, и таким тоном, что можно было понять, что он торжествовал. Он поставил к себе на колени лукошко и, все еще что-то ворча себе под нос, стал выкладывать все его содержимое на пол.
Филипп посмотрел на девушку. Она стояла, прижав руки к груди, и во всей ее позе и на лице так и светилась безмолвная просьба к нему, чтобы он ее понял. Тут-то, в одно мгновение, точно на ладони, и предстала пред ним вся ужасная правда. По каким-то особым соображениям она насильно заставляла себя улыбаться, нарочно напускала на себя радостное выражение и против воли старалась говорить как можно больше и веселее. И теперь она хотела, чтобы Филипп понял, почему она так делала, и, указав на Брэма, который в это время, стоя на коленях и низко опустив голову, возился с лукошком, она тихонько ему сказала:
– Тоssi, tossi – hаn еr tоssi![1]
Но бесполезно. Он все равно ее не понял и даже не мог скрыть от нее своего смущения. На него вдруг нашло вдохновение. Брэм сидел к нему спиною, и он указал на сложенные у печки поленья. Его мимика была ясна. Может ли он сейчас же, сию минуту размозжить этому человеку голову вот этим самым поленом?
Она поняла его и содрогнулась. Отрицательно закачала головой. Сказала несколько непонятных слов, затем, указав опять на Брэма, повторила:
– Тоssi, tossi – hаn еr tоssi!
Она вдруг подняла кверху руку и постучала себе пальцем по лбу. Потом закатила глаза. И он понял тогда все. Она этим подтвердила ему то, что он уже знал и сам: что Брэм Джонсон был сумасшедший, и, в свою очередь постучав пальцем по своему лбу и указав на Брэма, он тоже повторил ее слова: «Тоssi, tossi!» Да, так оно и было. Вздох облегчения вырвался у нее из груди. Значит, Филипп наконец ее понял вполне. Она боялась, как бы он не убил больного, и теперь была рада, что он уже не причинит ему вреда.
В то время как Брэм поднимался на ноги, все еще разговаривая о чем-то сам с собою, великий и неразрешимый вопрос вдруг всей тяжестью свалился на голову Филиппу: кто была эта девушка? Кем она была для Брэма Джонсона и почему так желала, чтобы он его не убивал?
И вдруг увидел, с какой жадностью она стала смотреть на разложенные перед ней съестные припасы.
В ее глазах светился голод. Он был такой же частью ее, как безумие Брэма. Во всяком случае, то, что Филипп прочитал сейчас по ее лицу, поразило его больше, чем то, о чем он догадался по лицу Брэма. Точно завеса вдруг спала с его глаз, обнажив перед ним настоящую, жестокую правду, которой все-таки не поверил бы никто, и те адские мучения, которые она пережила. Она была голодна. Кроме мяса, она не ела еще ничего. Теперь-то он понял, почему Брэм уезжал от нее так далеко на юг и почему так нагло отнял у него запасы. Он это делал, чтобы что-нибудь добыть для девушки. А она только ожидала возможности, чтобы броситься на колени перед всеми этими пакетами, и только стыдилась Филиппа. Его глаза встретились с ее глазами, и он увидел, что она сама созналась в этом, по тому румянцу, который вдруг разлился по ее лицу. Женский инстинкт подсказал ей, что она этим выдала себя как животное и что теперь он заметит в ней что-нибудь такое, что будет казаться ему похожим на сумасшествие Брэма.
Он выступил вперед и положил ей руку на плечо, сказав:
