— Не верю я, что ты меня… что по-хорошему. Вон сколько девок кругом… красивых, — сказала она.
— Девок много. А меня к тебе только тянет… С Ванькой-то что у тебя? Как теперь? Я ведь не отступлюсь.
— Да что — Ванька?! Что — Ванька! — дважды воскликнула она.
Луна поднялась высоко, когда Фёдор вспомнил, что его ждёт Инютин.
— Это не ты, а я не верю, Анна, — сказал Фёдор.
— Во что?
— Да во всё… дальнейшее. Так, потискаемся друг к дружке, да и горшки врозь. Разве отец твой отдаст тебя… за своего работника?
— Шибко-то я его согласия добиваться не буду… ежели…
Ответ её не понравился Фёдору. Совсем не понравился. Он сказал:
— Нет, нельзя так. Что мы, нехристи какие, чтоб без родительского благословения?
— Благословит. Куда денется!
Вот это было уже лучше…
* * * *
Инютин Демьян встретил Фёдора недовольным кряхтеньем.
— Я думал, уж не придёшь нынче. Зориться, гляди, начинает. Всё по девкам шаришься?
— Что мне, молодому? Запретительно, что ль?
— Кхе-кхе, это верно. Вот тут есть одна девка-ягодка… дочка вдовы Настасьи…
— Анфиска, что ли?
— Она.
— Зеленовата пока.
— Они, такие-то, зеленоватые, куда послаще переспелых. Не знаешь?
— Не пробовал. — Фёдор сел у стола.
— Ну, попробуй.
— Ишь ты. Сам лучше.
— Сам-то я с усам, да чем усы длиньше, пробовалка короче.
Разговор шёл в шутливом тоне, Фёдор не придавал ему никакого значения. Деревяшка Инютина валялась возле кровати. Демьян прыгал по комнате на костылях, волоча пустую кальсонину по полу. Он подскакал к висевшему на стене пиджаку, вынул замызганный бумажник, начал рыться в нём.
— Бери, — сказал Инютин, бросая на стол четыре смятых десятки. — Задарма деньги.
— Это… как? — Фёдор бессмысленно переводил взгляд с денег на заросший жёлтым волосом рот Демьяна и обратно на деньги. — За что же столь?
— За дело, ради которого я тебя из тайги вызвал. Это задаток пока. Исделаешь — ещё столь получишь.
Пальцы Фёдора затряслись, он потянулся к бумажкам, но отдёрнул руку. И в голове что-то плескалось, не то горячее, не то холодное.
— А что я должен сделать? — прохрипел он.
— Здрасте! — недовольно мотнул головой Инютин. — Я ить сказывал. Об Анфиске-то.
— Что — об Анфиске? — тупо уставился на него Фёдор.
— Спортить, грю, девку надо. Балда непонятливая, — спокойно теперь проговорил Инютин, усаживаясь на другом конце стола.
Фёдор начал подниматься. Поднимался он тяжело, упираясь в кромку стола, чувствуя, как волнами что-то хлещет в груди — не то горячая кровь, не то просто жар.
— Ты… ты в уме ли?! Какая она тебе девка? Ребёнок ещё… — Фёдор не то чтобы испугался — охватил его гнев и брезгливое чувство к одноногому Демьяну.
— У этого ребёнка титьки в кофточке не умещаются уже.
— Всё равно… Ей четырнадцати нету.
— Пятнадцатый давно идёт. Матка её сказывала — в успенье пятнадцать будет.
— Всё равно, — упрямо повторил Фёдор. — Пущай подрастёт ещё. Тогда…
— Не тогда, а счас надо… Счас, понял?! — захрипел Инютин. Костыли, которые он держал возле колен, застукали об пол. — Сядь! Садись, говорю! — взревел он, подрагивая маленькими, круглыми, как горох, глазами.
Ноги Фёдора сами собой подогнулись, он сел, чувствуя, что лоб вспотел, вытер его ладонью.
— Балда, — повторил Инютин, собрал деньги со стола, дважды скакнул на одной ноге вокруг стола к Фёдору, сунул смятые бумажки ему за пазуху. — Я за что тебя при себе держу, трёшницы за каждый месяц плачу?
— Не за это.
— Знамо дело. Потому на особицу это оплачиваю.
Фёдор молчал, опустив голову. И Демьян молчал, глядел на Фёдора холодно и брезгливо, крепко сжав сухие, тонкие губы.
— Нет, не буду я… Освободи от этого, — тихо попросил Фёдор.
Однако Инютин лишь усмехнулся.
— Не надо ссоры-то затевать нам, Федьша. Я для тя поболе, чем отец родной. А поругаемся, разойдёмся — что хорошего? Где-нибудь попрекну тебя сгоряча на людях, за что трёшки у меня ты получаешь, — ну и как тогда ты?
В груди, в голове, под самым черепом, Фёдора опять хлестнула горячая волна. Он, багровея, точно хотел загореться настоящим огнём, сорвался с места, шагнул к Инютину, чуть вытянув трясущиеся руки.
— Тогда? — зловеще выдавил он из себя. — Тогда я… продавлю твою дряблую шею пальцами… вот обеими руками вцеплюсь и раздеру надвое… Отдеру головешку-то, как подсолнух от будыля!
— Хе-хе-хе… — негромко, лающе рассмеялся Инютин. — Напугал!
И этот смех, и трясущаяся бородёнка старосты обезоружили Фёдора, потушили его гнев. Руки его опали.
— Напугал-то! — ещё раз повторил Инютин. — Ну, отдерёшь даже — чего выгадаешь? Я на земле, слава богу, пожил, всего повидал. А ты на каторгу пойдёшь. С братцем встретишься там…
Фёдор плюхнулся на стул, понимая, что защиты от этого старика нету.
— Али, к слову, опять же война эта, — продолжал Инютин, будто ничего не случилось. — Вот-вот взять тебя должны — опять же чего хорошего? Надо думать, как уберечь тебя от мобилизации, поскольку нужный ты мне человек. Я уж нюхал кое-чего в волости и ещё покумекаю.
— Изнасильничать, что ли, я Анфиску должен? Тогда ведь бабы проклянут меня, а старичишки прибьют где-нибудь.
— Этого — боже упаси! — строго сказал Инютин. — Она, глупая, сама расстелется, я уж знаю. Слыхал я однажды её разговор об тебе. С моим Кирюхой разговаривали. Усы ей только твои не глянутся…
И старик рассказал всё, что слышал недавно, стоя за плетнём.
— Я так понимаю — Кирюху своего хочешь таким способом от Анфиски отворотить? — спросил Фёдор с обречённой усмешкой.
— Люблю догадливых да разумных.
— Какую ж ты ему невесту выглядел? Где?
— Это, паря, уж моё дело…
…Из дома старосты Фёдор вышел пошатываясь. Ночь плыла светлая, от туч, которыми было завалено небо с вечера, не осталось и клочка. Насквозь прошитое яркими звёздами, небо испускало какой-то неопределённый, еле-еле внятный звон. А может, это позванивало у него в голове.
Зайдя в свою усадьбу, Фёдор направился к оставшейся от зимы поленнице дров. Вчера он купил у известной всем в деревне старухи самогонщицы две бутылки, одну сунул за поленницу про запас. Теперь он достал её, выдернул зубами тряпочную затычку, выплюнул и, запрокинув голову, закрыв глаза, долго сосал из бутылки. Высосав половину, тяжко рухнул тут же на кучу хвороста. Полежал, хрипло дыша, допил остатки, бутылку отбросил…
Он лежал долго, боясь открыть глаза, слушал, как шумит в голове, видел какие-то чёрные с прозеленью круги, которые крутились, как крутится, образуя страшные воронки, тяжёлая вода в бездонных омутах в таёжных верховьях Громотухи. Если бросить щепку в такой водоворот, её покрутит-покрутит, а потом или отобьёт на край омута, отбросит прочь, подхватит волной, и она поплывёт куда-то вниз по реке, или затянет в самый центр водяной воронки, и щепка нырнёт, исчезнет где-то в тёмных и холодных неведомых глубинах. Фёдору показалось вдруг, что именно он и есть та самая щепка, что какая-то сила подняла его и понесла в этот водоворот.
Он застонал и с трудом, напрягая все силы, разлепил тяжкие веки. Но перед глазами крутились всё те же чёрные с прозеленью круги. Теперь они были лишь в ярких, как спичечные вспышки, искрах. И всё так же казалось, что он, Фёдор, лёгонькой щепкой летит-летит в этот страшный омут-водоворот, что сейчас коснётся воды и его закрутит, завертит неведомая сила. «Интересно вот только — в воронку затянет, в эту чёрную глыбь, или прочь отшвырнёт», — мелькнуло у него.
Потом в голове его что-то расплавилось, хмель затуманил сознание, и он захрапел.
* * * *
В последние дни 1941 года в Шантаре трещали лютые морозы, а в начале января немного отдало.
Милиционер Аникей Елизаров с ночным товарняком возвращался из деревни Андреевки, приткнувшейся в самом дальнем углу района, где обворовали магазин. Он продрог до костей и, едва поезд остановился, со всех ног кинулся в вокзалу.
В небольшом пассажирском зале почти никого не было, в углу жарко топилась высокая круглая печка, пахло угаром. На ближайшей от печки скамейке спала, свернувшись комочком, девушка в лёгком затрёпанном пальтишке. Её чёрные волосы вывалились из-под грязного платка, свисали со скамейки чуть не до пола, щёки от тепла раскраснелись, из уголка потрескавшихся губ текла слюна. Она спала, видно, давно и крепко.
Отогревшись, Елизаров подошёл к девушке, тронул за плечо. Проснулась она не сразу, но, когда прохватилась, быстро вскочила, убрала под платок волосы, затравленно прижалась в угол скамейки, прикрывая рваные чулки полами пальтишка.
— Документики попрошу, — строго сказал Елизаров.
— Ничего у меня нету. Всё сгорело там… в вагоне.
— В каком вагоне? Кто такая? Куда едешь?
