Идти Наташе было некуда. Во всяком случае, она не знала, куда идти. Она села на стул, закрыла лицо ладонями. Плечи её затряслись.
— Ну-ну, полно, — сказала жена Елизарова и, чего Наташа никак не ожидала, погладила её по голове. — Соглашайся и живи у нас. А муж-то, Аникей, — он ничего, если ты сама… Он пакостливый, ровно кот, да трусливый, как заяц. Ты это помни. Ежели что, ты его по мордасам, по мордасам. И мне скажи. А ещё лучше — пригрози ему, что начальству милицейскому пожалуешься, он пулей отлетит. Он… он дорожит своим местом, он фронта пуще смерти боится. Соглашайся.
— Зачем вам моё согласие?! — крикнула Наташа. — Вы же знаете — некуда мне идти! Но знайте и то — ненавижу я вас! Ненавижу!
— И хорошо, и хорошо, — согласилась вдруг Нинуха. — Значит, мне спокойней насчёт Аникея будет…
* * * *
Наташа жила у Елизаровых уже неделю и за неделю едва ли произнесла полсотни слов. Она быстро поняла свои обязанности, вставала рано, топила печь и готовила завтрак. Когда хозяева уходили на работу, мыла полы, принималась за стирку, к вечеру опять топила печь и готовила ужин.
Ночами, лёжа на тёплой, уютной печке, она слушала, как храпят в комнате хозяева, и думала: что же ей делать весной, когда наступит тепло? Она не знала, что она сделает весной, знала лишь, что тут ни за что не останется. Ей с каждым днём всё противнее становился и сам Аникей с красивыми бараньими глазами, которыми, как она заметила, он сильно гордился, а особенно его Нинуха. Она каждый вечер приносила с работы полную сумку продуктов, хлеба, подозрительно оглядывала Наташу, моргая разбухшими веками: не случилось ли, мол, чего тут с Аникеем у вас? «Воровка! — с ненавистью думала Наташа. — У детей воруешь ведь».
Иногда она думала: неужели нет на земле добрых, умных людей, которые бы всё поняли, поверили бы ей? Поверили бы, что отец её не виноват, оказали ей какое-то внимание, дали какую-то работу… Вот хотя бы как у этой противной Нинухи. Господи, как бы она работала, как вкусно готовила бы для детей и ничего, ни крошки не воровала бы! Или всё скрыть про своего отца, назваться другим именем? Уехать весной далеко-далеко, куда-нибудь в глушь, в тайгу, в колхоз, сочинить себе новую биографию и начать жить, как уж там придётся? И тут же всякий раз с негодованием отбрасывала эту мысль: «Нет, нет, я горжусь папой, что бы ни было! Никогда, никогда я не скрою, чья я дочь…»
Елизаров не обращал на Наташу никакого внимания. Только раз он спросил у неё зачем-то:
— В школе сколько классов закончила?
— Десять, — коротко ответила Наташа.
— А-а, грамотная, — протянул он.
Страхи, которые нагнала Нинуха, потихоньку проходили. Да и возвращался Елизаров всегда за полночь, когда жена давно была дома и храпела на своей кровати.
Но однажды он вернулся часов в шесть вечера, сильно пьяный. Раздевшись, сел на кухне на сундук, широко расставив ноги.
— Нинухи нету ещё?
— Нету.
— И не надо. Давай чего пожрать. На фронт знакомого провожали, питьва было много, а жратвы мало.
Наташа, сперва встревоженная его ранним приходом и пьяным состоянием, после этих слов как-то успокоилась, хотя и была настороже. Она достала из печки приготовленный ужин. Он поднялся, проговорил ещё раз:
— И не надо Нинухи-то…
И неожиданно, как зверь, схватил её.
— Пусти! Пусти… — Наташа заколотила его кулаками по носу, по глазам. Но он только хрипел, дышал вонюче и гнул её к полу. — Я… я пожалуюсь… в твою же милицию! — вспомнила она совет Нинухи.
Но то ли Нинуха переоценила действие такой угрозы, то ли Елизаров не расслышал этих слов — пулей он не отлетел, а захрипел ещё яростнее. Борясь с ним, Наташа схватилась рукой за край стола, почувствовала под ладонью вилку. И, не раздумывая, ткнула ею в ненавистное, вонючее лицо.
— А-а! — застонал Елизаров, повалился навзничь, прикрывая ладонями щёки.
Какую-то секунду Наташа стояла неподвижно, окаменело глядя, как корчится Елизаров на полу. Сквозь пальцы его рук текла кровь. «Боже мой, а если бы в глаз или в горло?!» — мелькнуло у девушки. И она, схватив пальтишко, платок, бросилась на улицу.
— Стой, стой! — заорал Елизаров, вскакивая.
Он гнался за ней в сенях, гнался по двору, выскочил даже на улицу. Но тут опомнился, видно.
— Всё равно не уйдёшь! Куда тебе боле? Вернёшься!
Наташа ещё бежала долго, потом остановилась, тяжело дыша. Улица темна и безлюдна, заиндевевшие деревья стояли молчаливо. Она прислонилась к мёрзлому стволу и заплакала.
Слёзы были, видимо, последними, и их хватило ненадолго. С последними каплями слёз из её души вылилось всё, что там ещё осталось, — зыбкая надежда на-то, что жизнь её всё-таки не кончилась, что когда-то она начнётся вновь, ненависть к Елизарову, к его толстой жене, ко всем людям, которые не хотели её понять и помочь. Душа её была пуста и безучастна ко всему, как торчащая на небе луна.
Глядя на эту унылую жёлтую тарелку, Наташа пошла вдоль улицы и скоро оказалась за селом. Куда она шла, ей было всё равно, она не думала об этом. Лютый мороз давно пронизывал её всю до костей — коченели руки, голова под тонким платком, ноги в рваных ботинках. «Сейчас замёрзнешь», — будто шепнул кто-то со стороны. «Ну и пусть», — ответила она этому «кому-то». «Вернись к Елизаровым, доживёшь как-нибудь до весны, до тепла, а там видно будет». — «Ни за что!» — ответила она. «Ну, стукнись в любой дом, попросись переночевать хотя бы… Люди же тут живут, а не звери». — «Не хочу!» — «Жизнь ведь впереди, ты не жила ещё… А сейчас замёрзнешь — и всё кончится». — «И пускай! И хорошо!»
И ей действительно стало вдруг хорошо и тепло, уютно как-то. Она огляделась — сбоку чернели какие-то кустарники, блестели обсыпанные изумрудно-золотой пылью невысокие холмы. Над ними висела луна, круглая, большая, ласковая.
И Наташе захотелось лечь в сугроб и уснуть…
* * * *
Поздним январским вечером 1942 года в избёнке Огородниковой сидели за столом трое — Макар Кафтанов, бежавший вместе с ним из тюрьмы Лёнька Гвоздёв и рослый сухощавый человек с едва заметным шрамом на щеке, с усталыми, по-кошачьи острыми глазами. Это был Пётр Зубов, сын того самого полковника Зубова, который в 1919 году гонялся за партизанским отрядом Кружилина. Ещё в начале ноября немцы освободили его из Курской тюрьмы, предложили работать в городской полиции. Он согласился, но, сославшись на нездоровье, выговорил себе несколько недель отдыха. И прожил эти недели в городе, наслаждаясь свободой, а потом исчез. В Шантаре он появился перед Новым годом, ночью стукнул в дом Лукерьи Кашкаровой. Старая Кашкариха долго притворялась, будто не узнаёт его, а затем — будто давно не имеет никаких известий о своём непутёвом приёмном сыне Макарке. И, только убедившись, что Зубов не притащил за собой никакого хвоста, указала ему адрес Огородниковой.
На вопросы Кафтанова, каким образом освободился, как и с какой целью приехал в Шантару, Зубов не отвечал. Он был хмур, молчалив, целыми днями валялся на постели, читал книжки, какие случайно оказывались у Огородниковой, или, прикрыв глаза, слушал радио. Только раз он спросил у Макара:
— А на бывшей вашей заимке, что в Огнёвских ключах стояла, что там сейчас?
— А что там? Ничего. Обгорелые бревёшки догнивают. Лебедой всё поросло. Зачем тебе?
— Там же отца моего зарубили.
— Во-он что! — догадался Макар. — Тянет сердцем? Нашёл того, который родителя твоего в царство божие отправил?
Зубов, по обыкновению, промолчал.
Сейчас все трое играли в очко. На столе кучка смятых денег, две полупустые уже бутылки. Окна дома плотно прикрыты ставнями, изнутри занавешены. Сама Манька была тут же, она, свернувшись калачиком, лежала на кровати, лицом к стене. Макар Кафтанов держал банк. Он сдавал карты и вполголоса тянул: «Эх, жила-была на свете Маня-а…»
— «Но-осила Маня финочку в кармане-е», — поддержал Гвоздёв. — По банку! Карту! Ещё одну…
— Скучно-то как, господи! — тяжело произнесла Огородникова, села на кровати, спустила на пол ноги.
— Скука бывает от завихрения мозгов. А также от проигрыша в карты, — задумчиво проговорил Гвоздёв. — «Интеллигентность Маня соблюдала…» А ну, ещё одну карту! «Спать ложилась, всё с себя снимала…» Очко!
— Ч-чёрт! — Кафтанов бросил колоду.
— Что такое «не везёт» и как с ним бороться… хе-хе! — Гвоздёв загрёб к себе деньги. — Ещё банк сгоняем?
Зубов налил водки, выпил, поднялся. На стене висел плакат: «Что ты сделал сегодня для фронта?» Он подошёл к плакату, принялся внимательно разглядывать, вполголоса машинально продолжая откуда-то с середины блатную песню.
— Перестаньте выть! Тошно, — попросила Огородникова.
— Карты! — взревел Макар. — Ставлю на банк Маньку! Ложь косую!
Гвоздёв с готовностью вывалил на стол деньги.
— Макар! Макар! — испуганно бросилась Огородникова к Кафтанову.
