добродушие. Он заехал за мной рано утром, мы бодро вскочили на лошадей; граф, которого, несмотря на все наши предосторожности, разбудил шум, пожелал нам с балкона счастливой поездки, и мы с легким сердцем покинули Париж.
Радость наша возрастала с каждой милей, отдалявшей нас от этого средоточия всевозможных земных увеселений. Мы и думать забыли об оставленном позади городе, но в жажде все увидеть и всем насладиться созерцали светлое небо, равно любуясь тянущимися в вышине облаками и попадающимися нам навстречу добродушными, бодрыми поселянами. Провинция Берри[210] лежала перед нами, и здесь мы также надеялись сделать множество интересных наблюдений и обрести много удовольствий. Стояла поздняя осень, ветер дул еще сильней сквозь поредевшую листву, но это время года весьма подходило к настроению души, охваченной усталостью.
С—и был, однако, способен обратить глубочайшую боль в неизменную веселость, каждое его слово было проникнуто сочувствием, он искренне проявлял ко всему интерес, умея забываться во всем, что видел вокруг; его божественно чистое и целомудренное воображение помогало ему постоянно оставаться в радостном настроении, которое каждый предмет расцвечивало красками утренней зари. Его испытанное бедами сердце не ожесточилось, несмотря на невзгоды. Да, он был слишком хорош, чтобы иметь всего лишь одного-единственного друга, и у меня в день находилась тысяча причин для ревности по поводу его всеобщей, изливающейся на каждого доброты.
Так ехали мы некоторое время; если приближалась темнота, то торопились и останавливались там, где нам нравилось. С—и имел от природы талант видеть во всем повод для удовольствия; талант сей был не чужд и мне, благодаря выработанной в невзгодах судьбы философии, и поэтому мы с легкостью находили сердечно расположенных к нам людей и повсюду встречали теплый прием. Нет ничего нелепей и противней разуму, как странствовать по миру с иными целями, чем обучение и получение удовольствия; таковой путник всегда пребывает в том же самом ранге и бывает повсюду принят как король. Я видел путешественников с разнообразными свойствами и способностями, но не многие обладали вышеописанным даром столь совершенно, как С—и, который, неподражаемо любезен и готов помочь, безо всяких притязаний приближался к каждой новой открывающейся ему человеческой судьбе. И конечно же, это большое искусство — уметь совершенно скрыть свое положение в обществе и быть среди крестьян крестьянином, среди художников художником, среди купцов купцом и таким образом извлекать из путешествия пользу и получать истинное удовольствие.
Из-за моего изменчивого образа жизни и частых перемен статуса обладал и я некоторым знанием людей. Но, находясь с ним рядом, чувствовал я весьма остро, что мне необходима вся моя внимательность, чтобы снискать чье-либо доверие. С—и проникал в человеческое сердце даже против его воли, и не проходило и четверти часа, как он тут же завоевывал обожание даже тех, кто его видел впервые. Под чьим бы кровом мы ни останавливались, хозяева не позволяли себе ни минуты покоя, прежде чем наши лошади не были накормлены и напоены, а мы сами не были усажены за стол, чтобы отобедать или отужинать. Все сбивались с ног, всё приходило в движение, едва только кто-то из нас успевал высказать желание; вокруг нас собиралось дружеское общество, и беседа текла свободно и весело. Прекраснейшие девушки дожидались, пока мы пригласим их к танцу, либо приближались невинно сами со встречным приглашением; где бы мы только ни были, повсюду лица светились радостью и любовью, и в чаду множества табачных трубок мы сами были искренне счастливы.
Если мы останавливались где-либо хоть на один день, тут же из погреба доставали лучшую бутыль вина к нашему удовольствию, вокруг нас собирались красивейшие девушки, и бедняки, которым не хватало только повода повеселиться, обретали при нашем посредстве и участии еще несколько счастливых часов. С—и никогда не отвергал ни их угощения, ни их даров, ни их доверия; он пил и ел все, что ему предлагали, танцевал и с дурнушками, и с красавицами, шутил и смеялся с каждым и обо всем; под конец праздника он часто садился и наигрывал на лютне песенки, которые, как он полагал, могут угодить их вкусу, или рассказывал о своих путешествиях. Тогда вокруг нас воцарялась такая тишина, что можно было бы услышать упавшее перышко; все внимали раскрыв рты, не проронив ни звука и переводили дыхание лишь к концу рассказа. Следствием было то, что люди со слезами на глазах расставались с нами, когда мы вновь отправлялись в путь, либо бежали за нами, маша на прощание рукой, примерно с четверть мили.
В Блуа[211] вновь свел нас случай с герцогом фон Б**, и мы оказались виноваты в том, что этот гордый британец, который так надеялся на свое неисчислимое богатство и безмерную щедрость, с их помощью рассчитывая все уладить, получил суровый урок. Мы приехали рано утром и во время меж обедом и ужином отправились на небольшую прогулку, чтобы ознакомиться с главными улицами и прилегающими к ним окрестностями. Незадолго до нашего возвращения прибыл герцог с двумя каретами, двумя камердинерами, с семью-восемью дюжими лакеями и парой верховых лошадей. Хозяйка, которая как раз собралась приготовить нам ужин, заколебалась, следует ли ей принять англичанина со всей его роскошью и всеми гинеями[212], так как предвидела, что это может принести ей много хлопот и помешать насладиться нашим обществом. Не оставляя очага, она все же дала гостиничному слуге ключи и приказала проводить герцога в комнаты. Пэр[213], который привык к тому, что на любом постоялом дворе хозяева бросаются ему навстречу, был очень удивлен, что к нему выслали слугу. Однако он напрасно рассчитывал на появление хозяйки, так как она как раз была занята взбиванием молочного крема, который граф С—и заказал на обед, а хозяин ушел на целых два часа в город, чтобы купить для графа, в соответствии с его пожеланием, бутыль вина «Де Ла Кот»[214].
Едва англичанин занял свою комнату, как внезапно во дворе послышался ужасающий шум. Пока мы осматривали город, а наши слуги повели лошадей на водопой, люди герцога поставили его лошадей в стойла, отведенные для наших. Вернувшись, наши слуги обнаружили, что место занято. Молча, с испанской вельможной важностью Альфонсо спешился, отвязал непрошеных гостей, вывел их вон, а наших лошадей поставил. Слуги лорда не могли опомниться от изумления, что лошади его светлости были вытеснены — и кем? Какими-то двумя клячами.
Они принялись громко возмущаться и спросили Альфонсо, как он мог себе позволить распоряжаться лошадьми лорда Б**. Альфонсо ответил громким смехом, запер дверь конюшни,
