то, во всяком случае, весьма приемлемый ночлег. Мы всегда старались как можно дальше отъехать от большой дороги и без устали передвигали свой посох, завидев какую-нибудь деревушку, прилепившуюся к утесу либо затаившуюся от мира в узком ущелье. Здесь природа была, как правило, много чище, счастье безыскусней, нрав людей приятней и сердечней и прием любезней, чем при наличии самых утонченных манер. Что, однако, заставляло нас путешествовать? Была ли то страсть к умозрительным наблюдениям и изучению нравов, что гнала нас повсюду? Влекли ли нас церкви и замки, мосты и дома, прогулки, прекрасное искусство и прекрасный мир? Нет, определенно нет. Чтобы иметь в виду подобную цель, надо слишком недолго жить в Париже, где находишь столь много поводов к умозрительным наблюдениям, где чувствуешь себя столь переполненным впечатлениями от всех предметов высокого искусства, а также от духовной и моральной утонченности, что, прожив там год, перестаешь быть способным что-либо воспринимать, чем-либо интересоваться или увлекаться, поскольку чувства притупляются по отношению ко всему на весьма долгое время. Какая же тогда радость вырваться из городской суеты и броситься в объятия чистейшей натуры! Итак, именно это было нашей целью и единственным, что доставляло нам удовольствие. Обладание многими человеческими познаниями делает несчастным, но их малая толика способна доставить счастье.
Деревня, к которой мы направлялись, состояла всего из нескольких домиков и так искусно притулилась к отвесной скале, что почти висела над пропастью. По обеим сторонам склоны горы переходили в плодородную холмистую равнину, уходившую вдаль со всеми своими садами, рощами и перелесками. Казалось, природа и искусство договорились тут смешивать краски в самых приятнейших оттенках, взаимно смягчая либо оттеняя друг друга.
Впечатления путешественника весьма зависят от всяческих мелочей. Ничто не придает пейзажу более живописного эффекта, чем дым, поднимающийся из трубы спрятанного в зарослях дома. Голодный, усталый, любопытный, рисует путник в своем воображении картину места, к которому он приближается, и, предвкушая наслаждение, старается представить лица, какие ему хотелось бы видеть, и обстоятельства, которые для него были бы особенно удобны. Известно, что наибольшим удовольствием является не вкушение наслаждения, но приближение к нему.
Было воскресенье, совпавшее с большим празднеством, о чем мы не могли знать. Вся деревня собралась под большим ореховым деревом, и радость ее обитателей была заразительна. Надо видеть французских крестьян, чтобы составить о них представление. Когда угнетенному бедностью селянину перепадает хотя бы немного покоя, свободы и довольства, он становится в этот миг поистине раскованным. И человеческое сердце, живущее от невзгоды к невзгоде, при возможности краткого равновесия не заботится о будущем, предавая себя безоглядно стремительному потоку настоящего.
Танцы были в разгаре, и девушки украсили себя венками из зеленых веток. Некоторые сплели себе из них живописные шляпы, в которых прохлаждались, сидя на скамьях. Оркестр состоял из единственной скрипки, провансальского барабана[216], свирели[217] и цитры[218]. Но девушки танцевали так живо и ловко, что наблюдатель, любуясь ими, забывал о музыке. Когда эти юные крестьяночки танцуют, все тело их принимает участие в движениях.
Мы проскакали мимо пляшущих, чтобы скорее прибыть на постоялый двор, который располагался на другом конце деревни. Веселье ненадолго стихло, и все с любопытством воззрились на приезжих; но затем танцы продолжились еще раскованней, как если бы девушки почувствовали себя еще более свободно. Мы быстро переоделись; граф накинул легкую ночную сорочку, я натянул ночной колпак, который украсил голубой лентой, чтобы он выглядел несколько нарядней, и мы, в домашних туфлях, в сопровождении нашей хозяйки, которая не могла налюбоваться обходительными манерами графа и его красотой, незаметно приблизились к празднующим.
Да и я не мог удержаться от того, чтобы в душе не предаться восхищению, которое у хозяйки было написано на лице. Граф выглядел будто переодетый король. Его прелестные голубые глаза сияли спокойной величавостью, которая выше обыденных мелочей. Взгляд его выражал кротчайшую любовь к людям; цвет его лица, обычно несколько бледный, был в этот вечер благодаря движению и приподнятому настроению оживлен прекраснейшим румянцем, нежность которого подчеркивали темные разметавшиеся волосы. Добавьте к тому его стремительную, благородную походку и всю его осанку в целом. С легкостью можно было вообразить, что это некий ангел, который спустился на землю, чтобы осчастливить людей.
Танцующие, завидев нас, казалось, пришли в некоторое замешательство. Похоже, они совещались меж собой, как нас следует принять. Но мы столь непринужденно приблизились к ним, как если бы принадлежали к общине, дружески приветствовали всех и тем, кто оказался рядом, пожали руки. Это помогло им быстро справиться со смущением, и, когда мы заявили, что искренне желаем участвовать в их веселье, они издали громкий торжествующий крик. Нас отвели на лучшее место, старшие принесли вино, смоквы, миндаль и виноград, вновь зазвучала музыка, и танцы продолжались.
Когда начался новый танец, мы уже достаточно освежились и, недолго размышляя, присоединились к всеобщему веселью. Граф выбрал себе даму, да и я без труда нашел для себя партию. Тщеславие одержало верх над природной стыдливостью, и, покраснев, вложили эти невинные создания свои руки в наши. Судьба обеспечила нам примечательный выбор: графу досталась крепкая, высокая брюнетка, а мне маленькая томная блондинка. Первая была, пожалуй, слишком темпераментна для своего напарника, вторая для меня слишком нежна, но она была хорошо сложена, танцевала умело и от души, ее движения были тихи и прелестны, и вскоре мы забыли о контрасте наших натур.
Анетта, напарница моего друга, имела превосходнейший рост, какой я когда-либо видел, продолговатое бледное лицо, тонко очерченную, несколько выдающуюся вперед верхнюю губу, отененную пушком, и круглый сладострастный подбородок. Ее черные глаза в тот вечер были не особенно красноречивы либо не желали быть таковыми, потому что позднее взоры ее стали весьма выразительны. В ответ на ласки графа она вела кокетливую игру, и он, который терпеть не мог холодности, приник к ней как зачарованный. Поначалу он, хоть и был податлив, относился ко всему шутливо. Но под конец игра перешла в серьезное увлечение.
Лючия[219], моя владычица и младшая сестра Анетты, была полной ей противоположностью. Маленькое, трепетное, томное создание с нежными членами и чрезвычайно гибкая. Ее мягко сияющие, увлажненные глаза были осенены длинными каштановыми ресницами и казались не чужды лукавого кокетства, но смотрели скорее застенчиво, чем сладострастно. В них светилось некое желание, некое подспудное стремление, которое она, возможно, не хотела осознавать. О том же чувстве говорила ее грудь, как и прозрачный румянец на щеках, когда я нежно пожимал ей руку. Несомненно, ее чувства были очень глубоки, но
