— Увы, — со вздохом произнес Мордонт, — вы забыли о разнице в нашем положении: отец ее богат и принадлежит к старинному роду.
— Не богаче, чем будет наследник Норны из Фитфул-Хэда, — ответила старая пифия, — и не лучшей и не более древней крови, чем та, которая течет в твоих жилах и унаследована от матери, ибо я веду свой род от тех же ярлов и викингов, что и гордый Магнус Тройл. Или ты, как те строгие фанатики чужеземцы, что поселились среди нас, считаешь себя опозоренным оттого, что мой союз с твоим отцом не был освящен церковью? Так знай же, что брак наш был совершен по древнему обычаю норвежцев наши руки были соединены в Кругу Одина, и мы принесли такие страшные клятвы в вечной верности, что даже законы похитивших нашу свободу шотландцев должны были бы признать их равносильными обетам, произнесенным перед алтарем. Против отпрыска такого союза Магнусу Тройлу нечего возразить. Пусть я была слаба, пусть и была преступна, но это не ложится позором на голову моего сына!
Норна настолько овладела собой и так здраво и последовательно излагала свои мысли, что Мордонт невольно начинал верить в справедливость ее слов. К тому же она привела столько правдоподобных обстоятельств, логически вытекающих одно из другого, что трудно было предположить, будто бы весь рассказ ее был не более как плодом душевного расстройства, порой проявлявшегося в ее речах и поступках. Тысячи смутных мыслей охватили Мордонта, когда он подумал, что стоявшая перед ним несчастная женщина в самом деле, быть может, имела право ожидать от него сыновнего почтения и привязанности. Он сумел, однако, овладеть собой и заставить себя думать о другом, не менее важном для него предмете, решив в глубине души не спеша выяснить все обстоятельства дела, здраво обсудить их и только тогда окончательно отвергнуть или признать права Норны на его любовь и уважение. Но благодетельницей его она, без всякого сомнения, была, и поэтому он смело мог относиться к ней с теми же почтением и любовью, с какими сын относится к матери. Этим он, во всяком случае, мог выказать ей свою благодарность, ничем себя окончательно не связывая.
— Так вы в самом деле думаете, матушка, — раз вы хотите, чтобы я называл вас этим именем, — спросил Мордонт, — что можно уговорить гордого Магнуса Тройла и он откажется от своей недавней неприязни ко мне и разрешит мне ухаживать за своей дочерью Брендой?
— За Брендой? — повторила Норна. — Но при чем тут Бренда? Ведь я говорила с тобой о Минне.
— Но я-то думал о Бренде, — возразил Мордонт, — о ней я думаю сейчас и о ней одной хочу думать всю свою жизнь!
— Не может этого быть, сын мой! — воскликнула Норна. — Не может сердце твое быть столь слабым, а дух — столь ничтожным, чтобы ты предпочел беспечную резвость и ограниченную домашним кругом простоту младшей сестры глубоким чувствам и высоким стремлениям благородного духа Минны! Кто станет нагибаться за еще заметной фиалкой, когда стоит ему протянуть руку, чтобы сорвать розу?
— Многие, однако, считают, что прелестней всего именно скромные цветы, — возразил Мордонт, — и этому убеждению я не изменю до самой смерти!
— Не смей мне этого говорить! — гневно начала было Норна, но сейчас же изменила тон и, с величайшей нежностью взяв Мордонта за руку, продолжала:
— Нет, мой мальчик. Ты не должен так говорить, ты не захочешь разбить сердце матери в первый же час, как она прижала к груди свое дитя! Нет, не отвечай мне, выслушай меня сначала: ты должен жениться на Минне — я надела ей на шею роковой талисман, от которого зависит и твое, и ее счастье. Долгие годы все мои старания, вся моя жизнь были направлены к этой цели. Так я хочу, и так оно и будет. Минна должна стать женой моего сына!
— Но разве Бренда не так же близка и не так же дорога вам? — спросил Мертон.
— Так же близка по крови, — да, — ответила Норна, — но не так дорога — о, далеко не так дорога! Чувствительная, но вместе с тем возвышенная душой и мечтательная Минна предназначается в подруги тому, чьи пути, подобно моим, далеки от торных дорог здешнего мира. Бренда создана для простой домашней жизни; хохотунья и насмешница, она готова считать мое искусство лишь грубым заблуждением, а могущество мое — одной слабостью, не веря ничему и высмеивая все, что лежит за пределами ее поверхностного понимания.
— Да, это правда, — ответил Мордонт, — она не суеверка и не восторженна, и этим она мне еще милей. К тому же вспомните, матушка, что она отвечает на мои чувства, а если Минне и дорог кто-нибудь, так это чужеземец Кливленд.
— Нет, нет, она не любит, не смеет любить его! — воскликнула Норна. — И он также не смеет преследовать ее своей любовью! Я предупредила его, когда он впервые появился в Боро-Уестре, что предназначила ее тебе.
— Так вот, значит, каким опрометчивым речам, — воскликнул Мордонт, — обязан я ненавистью и преследованиями этого человека, своей раной и чуть ли не потерей жизни! Видите, матушка, к чему привели ваши тайные происки; заклинаю вас небом: откажитесь от них навсегда!
Этот упрек поразил Норну, как удар молнии. Она схватилась за голову и, казалось, готова была упасть. Мордонт, чрезвычайно испуганный, бросился к ней, чтобы поддержать ее, и, не зная, что ему делать, пытался в несвязных выражениях успокоить ее.
— Пощади меня, праведное небо, пощади меня! — были первые слова, которые она смогла выговорить. — Не допусти, чтобы кара за мое преступление пала на его голову! Да, юноша, — продолжала она после некоторого молчания, — ты сказал мне то, в чем я сама не смела себе признаться, и если это правда, то, поверив ей, я не смогу больше жить!
Мордонт тщетно пытался успокоить ее, уверяя, что совершенно не хотел ни обидеть, ни огорчить ее и чрезвычайно жалеет, что без всякого умысла совершил и то, и другое. Она же продолжала взволнованным, прерывающимся голосом:
— Да, ты коснулся того тайного подозрения, которое отравляет мне сознание моего могущества, — единственного блага, дарованного мне взамен невинности и душевного мира! Твой голос вторит голосу демона, который шепчет мне даже тогда, когда стихии признают меня своей повелительницей: «Норна, все это — лишь самообман, твое могущество держится лишь суеверием невежд, которое ты сама поддерживаешь тысячами хитроумных уловок». Так говорит Бренда, так готов сказать и ты; и хотя это ложь, возмутительная ложь — да, да, но такие же крамольные мысли возникают порой и в моем исступленном мозгу, — тут она дотронулась пальцем до своего лба, — и мысли эти, как мятежники в покоренной стране, восстают против своей несчастной повелительницы. Пощади меня, сын мой, — продолжала она умоляющим голосом, — пощади меня! То могущество, которого твои слова готовы лишить меня, о, ему не стоит завидовать! Не многие согласились бы властвовать над неясно бормочущими духами, воющими ветрами и ревущими потоками. Трон мой — облако, скипетр мой — метеор, царство мое населено призраками, и я должна либо перестать существовать, либо продолжать быть самым могущественным, но вместе с тем и самым несчастным существом на свете!
