«Слава богу, что это марш русско-турецкой войны, а не гимн Салавату», — сказал себе Перовский.
Неожиданно его охватили грустные воспоминания, он думал о Бородинском сражении, поминал добрым словом ушедших — великого Кутузова, Багратиона, Фигнера, Сеславина, Кудашева…
— Послушай, — обратился он к Буранбаю, — ведь ты в тот раз собрал целый оркестр кураистов…
— А как же, — тридцать музыкантов.
— И все они отличные кураисты, мастера-виртуозы, — чистосердечно хвалил Василий Алексеевич, а Буранбай согласно кивал, хмыкал в усы.
— Всегда, во все времена каждая национальная армия имела свой марш, — с заметным воодушевлением воскликнул губернатор, как бы размышляя вслух. — У нас иные полки имеют свои марши, к примеру, преображенцы-гвардейцы — «Преображенский марш». Вот и ты собери-ка лучших кураистов по кантонам, скажи, чтобы придумали слова и мотив. Пусть состязаются, сочиняют каждый сам по себе, а мы потом заслушаем, посоветуемся. Победителю, автору лучшего марша, я подарю коня и пятьсот рублей. Так и назовем — «Башкирский марш». Ты сам, Буранбай, тоже сочини марш, а если не согласишься, то возьми на себя сбор и прослушивание кураистов, проверку слов. Ну как, нравится тебе мое предложение?
— Нравится, ваше превосходительство, и, конечно, конь и пятьсот рублей — щедрая награда, но прошу поручить это дело кураисту Ишмулле, очень талантливому музыканту и поэту.
— А он воевал?
— Еще бы! В нашем Первом полку. До Парижа дошел.
— А ты почему отказываешься?
— Шестой десяток идет, ваше превосходительство, — горько улыбнулся в усы Буранбай. — После тюрьмы совсем здоровья нет. И один глаз не видит.
При упоминании тюрьмы губернатор поморщился: «Я же тебя и освободил, держу около себя, ни в чем не нуждаешься, пора бы уж позабыть! Я тоже страдал в плену, а молчу…»
Василий Алексеевич не учел, что он томился, голодал в плену у врагов, а героя Отечественной войны Буранбая истязали в оренбургской тюрьме свои.
Буранбай молчал.
— Ладно, вызывай Ишмуллу, но спрос будет с тебя!
Спорить, отказываться бессмысленно, и Буранбай щелкнул каблуками:
— Слушаю.
— Вот так-то лучше.
Перовский усадил Буранбая рядом на паласе, налил водки; уха была душистой, отменного вкуса — никогда губернаторские повара в Оренбурге не сварили бы такую уху; правда, попахивала дымком, но от этого становилась еще слаще.
Медленно шел Василий Алексеевич к дому по извилистой береговой тропке, иногда вздрагивал, ежился — от реки тянуло резкой прохладой; позади шагал Буранбай и тоже молчал, весь отдавшись мечтам о мотиве и словах марша, «Башкирского марша»; в отдалении следовали верхами конвойные казаки.
Проживая в загородном летнем домике, Перовский не благодушничал, не бездельничал, а неусыпно следил за положением края, посылал Циолковскому приказы, требовал от него рапортов, донесений. От летней резиденции до Оренбурга сто двадцать верст, но депеши доставлялись с молниеносной быстротой: на каждой версте день и ночь дежурил в седле казак, сменившиеся спали в шалаше. Получив пакет, казак скакал во весь опор, не щадя коня, ровно версту, вручал эстафету следующему гонцу, и тот на свежем, уже снаряженном, взнузданном иноходце уносился наметом в степь.
Перовский, страдая бессонницей, мог и среди глухой ночи вызвать дремлющего в передней в кресле адъютанта, продиктовать приказ, черкнуть подпись не перечитывая, адъютант опрометью бежал на крыльцо, кричал стоявшему на плацу казаку, верхоконному, бодрому:
— Генерал-майору Циолковскому! Ответ через два часа.
И ответ приходил через два часа, минута в минуту.
Круглые сутки, в погоду и в непогоду, этот «живой телеграф»[54] действовал безотказно, к великой радости и гордости Василия Алексеевича, но у Циолковского, видимо, от эстафеты хлопот прибавлялось.
Сколько казаки запалили обезумевших от плети лошадей? В губернской канцелярии павших коней не считали.
Днем и ночью в степи раздавались истошные крики всадников:
— Пакет губернатора!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ответ губернатору!
— Жи-ива-а!..
Пешеходы и проезжие в испуге шарахались в кусты и буераки, лишь бы не раздавили на бешеном скаку.
Перовский постоянно, старательно занимался обучением башкирских казачьих полков, часто выезжал с ними на учения, требовал быстрого маневра на опыте Отечественной войны: сочетания фронтальной атаки — конной лавы с партизанскими вылазками, фланговыми ударами по батареям, обозам. Толковых джигитов, отличавшихся на учениях сметкой, неутомимостью, меткостью стрельбы из лука с седла и крепостью удара саблей, награждал деньгами из собственного кошелька, присваивал звание урядника, назначал пятидесятниками и сотниками.
К осени полки, которыми лично занимался Василий Алексеевич, превратились в надежные ударные части, щеголявшие и выучкой, и стремительностью атаки, и форсированными маршами, — офицеры, есаулы, урядники понимали приказ с полуслова, по взгляду Перовского.
Любил губернатор посещать сабантуи, наслаждался мелодиями кураистов, песнями сэсэнов, любовался лихостью скачек, яростью борьбы батыров, победителей награждал и добрым словом, и полтиной, а то и рублем — по тем временам это были большие деньги.
Вернувшись в усадьбу, Перовский зазывал из Оренбурга гостей, закатывал пиры на сто персон с европейскими и восточными кушаньями, с лучшими французскими винами, вечером под звуки струнного оркестра в зале начинались танцы до рассвета; музыкантов — и полуживых от усталости, и пьяненьких — складывали плашмя на телеги и увозили на тройках в Оренбург.
Случалось, перебравшие водки и шампанского мужья теряли молодых шаловливых жен, и гости знали, что проказницы резвятся всю ночь с губернатором в спальне, пересмеивались втихомолку, но помалкивали, страшась дикого гнева Василия Алексеевича.
Начались затяжные осенние дожди, из-за Хакмара летели лютые степные ветры, свистели, завывали в трубах, качали скелетообразные безлиственные деревья в парке.
Перовский затосковал, усердно налегал на горячительные напитки, но и они не рассеивали хандры. Днями он лежал на диване, ночью расхаживал по кабинету.
«Какое быстротечное, какое беспощадное к человеку время! Годы идут, мне под пятьдесят, а ни семьи, ни любящей жены, ни детей. Где Клавдия, которую любил так страстно, так пламенно? Наверное, она тоже уже не та, постарела… Все эти бесконечные шалости с чужими женами добром не кончатся. Жаль, конечно, беднягу Виткевича, но ведь его милую женушку я силком в кровать не тащил. Сама примчалась во дворец по первому намеку… Да, годы идут. До сих пор чудесно везло: не погиб на двух войнах — с французами, с турками, в плену. Но дальше?.. Страшна одинокая бобыльская старость. Друзья-товарищи приятны на пирушке, на охоте, на рыбалке, но нагрянет на меня царская опала — и разбегутся разом, отрекутся… Губернаторство? Конечно, кое-что сделано, но ведь Неплюева, Волконского уже забыли, — значит, и генерал-губернатор Перовский так же бесследно исчезнет из памяти людей».
Неожиданно он вспомнил о Буранбае и послал за ним гонца.
Через день он приехал, а с ним — кто верхом, кто на тарантасах — Ишмулла и кураисты. Василий Алексеевич приказал их накормить, но без водки, а к себе пригласил одного Буранбая.
— Ну как, сочинили «Башкирский марш»? — без предисловия спросил он.
— Так точно. Готовы пятнадцать мелодий. Изволите прослушать, ваше превосходительство?
— Ну все-то слушать не стану — боюсь, запутаюсь. Я же поручил тебе выбрать наилучший.
— Выбрал! — отрапортовал по-военному Буранбай. — И назвал его «Марш Перовского».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Василий Алексеевич оживился, обрадовался:
— Зови музыкантов! А слова?
— И слова сочинили, не беспокойтесь. Пока музыканты и Ишмулла не пришли, я вам переведу. Но только, ваше превосходительство, сначала спою один в сопровождении курая Ишмуллы — он замечательный музыкант.
Перовский кивнул в знак согласия.
