Вошли гурьбой кураисты, военные отдавали губернатору честь, а музыканты в годах кланялись в пояс. По знаку Буранбая Ишмулла выступил вперед, приложил ко рту курай; мотив был бодрящий, зажигательный; певец, волнуясь, пел воодушевленно, вкладывая в слова и мелодию всего себя — солдата былой великой войны.
Василию Алексеевичу марш понравился.
— Хорошо, очень хорошо! Замечательно! Теперь всем оркестром!
Кураисты только того и ждали, вскинули певучие дудочки-тростиночки, и грянул боевой марш!.. Перовский сиял, притопывал, как бы подзадоривал музыкантов и улыбкой, и плечами, и бровями, наконец принялся хлопать в ладоши. Едва музыка оборвалась, он встал, обнял Буранбая, кивнул благосклонно кураистам, подал руку Ишмулле.
— Музыка сильная, захватывающая, так и подмывает вскочить в седло, гикнуть, помчаться в атаку, рубить, крошить врагов!.. Слова? Ну мне трудно судить по переводу, но, вероятно, и слова легли на мотив верно, слились с ним, понеслись на крыльях мелодии… А кто сочинил?
— Да все сочиняли, ваше превосходительство! От каждого да по капельке… И спорили, и ругались, и переделывали. А кто сочинял известные башкирские песни? Народ!..
— Спасибо, друзья, что назвали марш моим именем, — сказал Василий Алексеевич сердечно, Буранбай-то знал, что не всем его похвалам можно верить, иные были только для отвода глаз. — Такой боевой марш будет звучать в народе долго-долго, и дело не в Перовском, а в музыке, словах и чувствах.
Он отвалил кураистам денежные награды, велел накормить их до отвала, а Буранбая и Ишмуллу, отметив и благодарностью, и деньгами особо, щедрее, пригласил к себе на обед.
Дожди между тем все не унимались, музыканты с Буранбаем уехали, и опять тоска крепкой хваткой сжала сердце Василия Алексеевича. Он пил в одиночестве, но все же опомнился, эдак немудрено и допиться до белой горячки, и верхом с конвоем — дороги развезло, в карете не проедешь — поскакал степными тропами на границу с немирной степью, проверял, как несут кордонную службу башкирские казаки, с нерадивых взыскивал, усердных пограничников чествовал перед строем и рублем, и благодарностью.
Вернувшись в Оренбург, Перовский занялся вплотную строительством Караван-сарая и расширением менового двора, где заключались купчие на куплю-продажу скота, табунов киргизских лошадей, самаркандских шелков, восточных пряностей, фруктов и лакомств.
24
Иван Иванович Филатов, попечитель Девятого кантона, ехал в вверенный ему кантон в тарантасе, закутавшись от студеного ветра в чапан. Впереди скакал оренбургский казак и, размахивая нагайкой, кричал что есть силы:
— Дорогу их благородию Ивану Ивановичу, эх-ух!.. Дорогу!
Пешеходы, месившие ногами грязь, возчики арб с дровами, зерном, сеном поспешно сворачивали, а те, кто потрусливее, шарахались в буераки, чтобы не вышло беды: у Пилатки, ныне тучного, сонного, высокомерного, нрав сквернейший, привяжется по любому пустяку…
Буранбай и Ишмулла верхами возвращались в аул, неспешно беседовали, иногда и тешили душу песнями. Сизая предзимняя степь и безлиственные леса не наводили на них тоски — все здесь свое, родное, заветное.
Когда позади раздались переливы колокольчиков под дугою, крики передового казака, Буранбай спокойно оглянулся, пожал плечами и продолжал путь.
Он и спутник поднялись на пригорок, заросший молоденькими березками вперемежку с вечнозелеными, радующими взор сосенками.
— Дорогу их благородию Ивану Ивановичу-у-у!.. — истошно орал казак.
— Кто это там надрывается? Ба, Пилатка!.. — засмеялся Буранбай.
Казак налетел с разгона, поднял плеть, но узнав знаменитого певца, растерялся, с беспомощным видом оглянулся на тарантас попечителя.
Скачущие позади тарантаса казаки по приказу знатного ездока пришпорили лошадей, понеслись наметом на пригорок, но разом осадили коней — у кого же поднимется рука на Буранбая?!
— Чего там встали? Гони их нагайками с дороги, — не глядя рявкнул Филатов.
— Помилуйте, ваше благородие, да разве ж мы посмеем!.. — сказал оренбургский казак.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Филатов приподнялся кряхтя в тарантасе, узнал Буранбая и заставил себя скрипуче рассмеяться в бороду.
— А-а-а!.. Кураист его превосходительства!.. Куда путь держите? Домой? Садитесь рядом, прошу, довезу с разговорами, а во фляжке водка…
— Рахмат! — кивнул Буранбай. — Спасибо… Да верхом-то по этой распутице легче пробираться. И опять же я не один, — он указал на Ишмуллу.
— Ну твоего ординарца я в тарантас не возьму, — грубо заявил Филатов.
— Он не ординарец и не денщик, а герой Отечественной воины, — с уважением произнес Буранбай. — Знаменитый кураист!
— А все ж не их благородие, — насупился, засопел Филатов.
Буранбаю не хотелось пререкаться с попечителем, он передал повод своего иноходца Ишмулле и прямо с седла перелез в тарантас, потеснив развалившегося вольно Ивана Ивановича.
Тарантас тронулся, звякнули, залились дорожной песней валдайские колокольцы.
— Когда-то все называли меня Пилаткой, — вновь предался воспоминаниям Иван Иванович, — тыкали в нос, мол, губернаторский служка, а видишь, стал большим начальником, кантонным попечителем!
Буранбай молчал.
— Как, не раскаиваешься, что звал меня Пилаткой? — злорадствовал Иван Иванович.
— Но это же правда, что ты был мальчиком на побегушках у князя Волконского, — заметил невозмутимо Буранбай.
— Дело не в том, кем я был, а в том, кем стал! — повысил голос Филатов. — Или ты считаешь, что я не имею права быть попечителем Девятого башкирского кантона? Так что о мальчишке на побегушках, о служке губернатора не заикайся, забудь!.. Благодари русского Бога и вашего Аллаха, что меня назначили попечителем кантона! Я строг, но справедлив.
«Эти слова не твои, Пилатка, а губернатора Перовского», — сказал себе Буранбай.
— Мои конвойные казаки не зря говорили, что ты остался благородием, а я, попечитель, возвысился до высокоблагородия, — неудержимо хвастался Филатов. — Я буду приобщать диких башкир к европейской цивилизации!
— Не такие уж башкиры дикие, а европейскую цивилизацию я видел собственными глазами, — возразил Буранбай. — А вот тебя на войну не взяли, ты в Европе не был.
— Это не имеет значения! — остановил его Филатов. — Есть книги, газеты… Начнем с европейского быта. А ты сочини в мою честь песню, хвали перед народом…
«Э-э, вон для чего ты усадил меня рядом с собой в тарантас!» — подумал Буранбай и заметил уклончиво:
— Положим, ты в моих гимнах не нуждаешься — и без курая, и песни видно, какой ты сановник.
Ивана Ивановича словно по губам маслом помазали — так и расплылся в самодовольной улыбке:
— Да, да, мои заслуги неоспоримы.
Когда приехали в аул, Буранбай решительно вылез из тарантаса и сказал:
— Я тебе, Иван Иванович, мешать не буду!.. Остановлюсь с Ишмуллой у приятеля.
Филатов важно качнул бородою и толкнул сапогом кучера: гони, дескать, на площадь.
Там уже стояла толпа жителей, заранее собранных старшиною юрта по указанию попечителя. Не здороваясь, не ответив на приветствия старшины и народа, Филатов встал в тарантасе и закричал, напрягая горло, багровея от усердия:
— Приказываю сбросить башкирскую одежду и носить мужчинам косоворотку, широкие шаровары! За неподчинение — розги! Запорю! Их превосходительство губернатор Перовский решили построить в вашем ауле больницу. Старшина-а-а! Собрать незамедлительно деньги на больницу, возить из леса бревна. За невыполнение приказа — розги-и-и!..
Из мешка Иван Иванович вынул черную сатиновую косоворотку, черные шаровары из плиса, швырнул старшине:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Шить новую одежду по этому образцу!
— Помилуйте, ваше благородие, наши жены не умеют шить по такому фасону, — растерялся старшина. — И тканей таких у торговцев нет.
— Не разговаривать! Жива-а-а!
Сидя в избе приятеля, Буранбай слышал эти вопли Пилатки на площади и злился на себя, терзался своим бессилием… Самодур, хам, издевается над его народом, а он, Буранбай, не способен его усмирить — после тюрьмы нет в нем ни богатырского здоровья, ни былой напористости.
