обозначены в альбомах фотографий, продаваемых иностранцам.
Посылаю Вам также небольшой буклет о Коро: если его не видели, то, думаю, прочитаете с удовольствием, в нем есть точные биографические подробности. Это каталог выставки, которую я видел еще в то время.
Для меня примечательно то, что этот человек так долго созревал и развивался. Обратите внимание, что́ он делал в разное время на протяжении своей жизни. Я видел его первые СОБСТВЕННЫЕ вещи, уже ставшие следствием многих лет обучения, кристально честные, совершенно солидные, – но как же это будут презирать! Для меня штудии Коро, когда я их увидел, стали уроком, и уже в то время я был поражен их отличием от этюдов многих других пейзажистов.
Если бы я не увидел в Вашем маленьком крестьянском кладбище больше техники, чем в этюдах Коро, я уподобил бы его им. По ощущению они одинаковы – стремление выразить только интимное и существенное.
То, что я говорю в этом письме, сводится к следующему: постараемся овладеть секретами техники настолько, чтобы публика попалась на эту удочку и клялась и божилась, что никакой техники у нас нет.
Пусть наша работа станет такой умелой, что покажется наивной и не воняет нашей умелостью.
Думаю, я еще не достиг желаемого уровня, так как не считаю, что его достигли даже Вы, хотя и продвинулись дальше меня.
Надеюсь, в этом письме Вы увидите не только голословные придирки.
Думаю, чем больше обращаешься к самой природе, чем глубже в нее проникаешь, тем менее привлекательными становятся все эти штучки из мастерской, и все-таки я хочу отдать им должное и увидеть, как они пишутся. Часто посещать мастерские – это именно то, к чему я сам стремлюсь.
Не в книгах я это нашелИ у «ученых» – ох, не многому научился
Это из Женесте, как Вы, наверное, знаете. Перефразируя его, можно сказать:
не в мастерской я это нашели у художников – ох, не многому научился
или:
и у знатоков – ох, не многому научился
Может быть, Вас неприятно поразит то, что я поставил бы художников вровень со знатоками.
Но давайте о другом: чертовски трудно ничего не чувствовать, не подпасть под влияние мозгоклюев, спрашивающих: «Он рисует за деньги?» Слыша изо дня в день их нытье, начинаешь злиться на себя самого из-за того, что принял это близко к сердцу. Со мной происходит так, думаю, и с Вами иногда бывает такое. Даже если тебе наплевать, все равно это нервирует – будто ты слышишь фальшивое пение или за тобой гонится разозлившийся на тебя шарманщик. Вам не кажется, что насчет шарманщика – это правда? И что, похоже, он недолюбливает именно тебя?
Потому что, куда ни придешь, везде одно и то же.
О, что касается меня – я собираюсь делать так, как говорю Вам, – если мне скажут то и это, я собираюсь сам заканчивать фразы, прежде чем их произнесут до конца, – и если я знаю о ком-то, что он имеет обыкновение протягивать мне для рукопожатия только палец (вчера я учинил такое с почтенным коллегой своего отца), то я, со своей стороны, тоже буду держать наготове один палец и при рукопожатии не моргнув глазом предусмотрительно встречу его палец своим – он ничего не сможет сказать, но почувствует, что я облапошил его первым.
Что ж, я только что очень разозлил кое-кого чем-то подобным. Теряешь ли от этого что-нибудь? Нет, ведь эти люди действительно причиняют неприятности, и если я пишу Вам относительно некоторых Ваших выражений, то лишь для того, чтобы спросить: Вы точно знаете, что те, кто так превозносит технику, делают это искренне? Я спрашиваю об этом именно потому, что знаю, как Вы стремитесь избежать студийного шика.
440 (364). Тео Ван Гогу. Нюэнен, четверг, 20 марта 1884, или около этой даты
Дорогой Тео,
только что получил твое письмо и вложенные 250 фр. Если бы твое письмо можно было считать ответом на мое предложение, конечно, я мог бы принять то, что ты говоришь. Со своей стороны, я желал бы, не вдаваясь в подробности – чтобы избежать писанины и пререканий, – иметь возможность что-нибудь сказать, когда в повседневной жизни человека обзывают «не имеющим средств к существованию», а если я и впредь буду получать от тебя обычное, я смогу считать это заработанными деньгами. Естественно, я буду каждый месяц посылать тебе работу. Эта работа, как ты говоришь, переходит в твою собственность, и я полностью согласен с тобой, что ты имеешь полное право ничего с ней не делать, – да, мне даже нечего было бы возразить, если бы ты счел нужным ее разорвать.
Поскольку я нуждаюсь в деньгах, я обязан это принять, даже если мне говорят: «Я хотел бы оставить этот твой рисунок без внимания или сжечь его, ты можешь получить за него столько-то». В нынешних обстоятельствах я ответил бы: «Ладно, давай деньги, вот моя работа, я хочу продвинуться дальше, а чтобы двигаться дальше, мне нужны деньги, я должен постараться их достать», а значит, в случае необходимости, хоть мне на тебя совершенно наплевать, пока я ежемесячно получаю от тебя деньги, которые (без условий, запрещающих делать мне то или иное) полезны и нужны мне, я не буду рвать связей и меня все устраивает.
Этот мой взгляд на тебя и твои деньги уравновешивает твой взгляд на меня и мою работу, и, пока равновесие сохраняется, я это принимаю.
Если я получаю от тебя деньги, а ты от меня – рисунки или картины, и у меня есть чем оправдаться перед обществом, и больше мы не имеем друг с другом ничего общего, писать или говорить не о чем, пока мне этого достаточно, и я это полностью принимаю. Даже если ты пожелаешь разорвать мою работу, или ничего не захочешь с ней делать, или захочешь с ней поработать – раз я, со своей стороны, рассматриваю это как сделку, я теряю всякое право на критику.
Будь так любезен привести мне оскорбление в адрес твоего друга Браата, которое я вставил в свое письмо.
Насколько помню, в моем письме сказано только, что в те месяцы, когда я работал у «Гупиль и Ко» в Париже, я уже считал его больным. В то время, насколько помню, мы с ним очень хорошо ладили, и я, право, не понимаю, как тебе пришло в голову, что я его «терпеть не мог». С тех пор прошло много лет, для меня многое изменилось, и воспоминания о людях, которых я знал тогда, порядком расплылись и стерлись – если я вообще вспоминаю о них, – за это, полагаю, никто не может на меня обижаться. С Браатом все совсем иначе: теперь, когда ты написал об этом вот так, я не стал бы обращать на это особого внимания: пожалуйста, заверь его, что я сочувствую ему, как и всем страждущим, и, если он меня еще помнит, передаю ему привет и желаю столько мира и спокойствия, сколько можно иметь в таком состоянии. Но что пользы ему в таком пожелании – не много, – поэтому, если тебя не тянут за язык, такие вещи лучше оставлять при себе. Однако я попросил бы тебя – если ты говорил ему, что я написал о нем то, в чем ты меня упрекаешь, – сказать ему, что оскорбление ты увидел только в своем воображении. Потому что в моем письме его решительно не найти.
Ты пишешь, что пытался ответить на мои письма, но бросил это. Я тоже хотел тебе написать, но тоже бросил это.
Знай: если ты не собираешься ничего делать с купленной у меня работой или сочтешь нужным порвать ее, я все равно буду стараться изо всех сил.
На этот месяц у меня есть для тебя несколько рисунков пером, которые сейчас у Раппарда и о которых он писал мне, что ВСЕ они ему понравились, ОСОБЕННО «За изгородью» и в «Зимородке», по своему настроению. И еще первые три «Зимних сада», которыми он тоже увлекся. Кроме них, у меня есть несколько живописных этюдов, которые находятся в твоей собственности, – чтобы работать сообразно твоим пожеланиям, – я могу прислать их тебе, если хочешь, а если тебе они не нравятся, хочу спросить, нельзя ли мне на время оставить их у себя, чтобы еще поработать над ними.
Один из них – большой ткач, который
