бумажник, пренебрежительно протянул Горкин.— Башку потеряли твои купцы балаковские. Староверы, олухи царя небесного! Ну, а я и без земного и без небесного царя обхожусь.
Мне надоело слушать горкинскую похвальбу. Я поднялся и, не сказав ни слова, пошел из горницы.
Евлашихи во дворе уже не было, а бабаня беседовала у калитки с высоким сухопарым мужиком. Держа шапку под локтем, он неуклюже копался в мешке и, поднимая лицо, что-то говорил ей.
—Да ты хоть во двор зайди,— просила его бабаня.
Он встряхивал русыми волосами, огребал рукой светлую бороду и отмахивался:
Ни-ни, любезная! И так душой изболел. И не обессудь, не обессудь...
Ромашка! — взволнованно позвала меня бабаня.— Из села Осиновки человек-то. Письмо нам от Поярковых.
Я подбежал к калитке в ту минуту, когда мужик достал из мешка и передавал бабане небольшой сверток и сложенную пополам тетрадь, перевязанную черной шерстяной ниткой.
Господи,— схватила его за руки бабаня,— да зайди хоть на минутку! Расскажи, как они там...
Матушка, не могу.— Мужик приложил руку к груди.— Кони на Волге стоят. За сыном я. Телеграмму получил: встречай в Балакове с пароходом. Я, знамо, прямо к пристани. Двое суток в пути-то. Поставил коней, мальчишку подрядил постеречь, а сам вас кинулся искать, душой измаялся. Ну-ка да пришел он, пароход-то?!
В таком разе я тебя провожу, расспрошу...— Бабаня сунула мне сверток, тетрадку и заспешила за мужиком.
Сорвав с тетради нитку, я на ходу развернул ее и сразу же догадался, что это писал Акимка. Строчки не по линейкам, а волнами то над ними, то под ними. Буквы то направо клонятся, то налево. С первой же фразы я будто увидел Акимку перед собой, услышал его сбивчивый, торопливый голос:
Здравствуй, Ромашка, и ты, бабанька Ивановна, и ты, дедушка Данила Наумыч! Дай вам бог не хворать и сытыми быть. Пишу вам я с земным поклоном, Акимка Поярков. А письмо привезет наш шабер 1 дядя Иван. Его сын с войны едет, с парохода в Балакове слезет. Он, как узнал, враз к нам прибежал, как мы чуток балаковские, а я враз вам начал письмо писать.
Дедушка, а тебе мамка рубаху сшила, и ты носи ее на здоровье. Тятька ей сатинету на юбку купил, а она ее шить не стала, а рубаху сшила, потому в ту пору, когда мы без тятьки в Двориках жили, нам бы без тебя пропадать. А ба-баньке она кофту сошьет.
А затем я отпишу вам про нашу революцию в Осиновке. Не знаем, как она в Балакове, а у нас шибко идет. Давно бы вам все описал, да почтарь у нас ненадежный был. Мы вам с тятькой до революции незнамо сколько писем написали, а он их в Балаково не посылал, а в железный ящик складывал, подлая душа, и телеграмму про свержение царя, и все газеты тоже в железный сундук запирал.
В Осиновке у нас все так началось. Мы с тятькой на жигановской паровой мельнице. Он машинистом, а я за смазчика. Работаем и работаем, ничего не знаем. Глядим, а по-мольщиков все меньше да меньше, а тут враз хозяин Жиганов прискакал и не своим голосом кричит: «Останавливай машину!» — и начал на себе рубаху рвать да ругаться. Про-ругался, охрип и слезами залился: «Беда-горюшко, царь с престола сошел!» Тятька тогда на село, я за ним. Он как вскочил в волостное правление, враз со стены царя ссадил, а сторожу велел на колокольню бежать и бить сполох. Народу собралось — туча темная. Тятька — на крыльцо, и давай говорить, и давай! Ух и говорил! За ним еще говорили. И все в одно. Только мужик, по фамилии Сагуянов, не так говорил. Ну, ему тятька ума вложил. Руки стали поднимать, так почти все за тятьку подняли. Тогда тятька у старшины печать отобрал, ключи от Писарева стола — тоже и за почтарем послал. Почтарь-то ускакать успел, а его помощник целый мешок писем и телеграмм принес.
1 Шабёр — сосед.
А теперь у нас вон какие дела пошли. Осиповка оврагом на две половинки разрезана. Через овраг — мост. По ту сторону село Бугровкой зовут, а по эту — Тамбасы. На Бугровке плохие жители, бедные, а в Тамбасах всякие, но богатых много. И они там свою революцию проводят. У них там Са-гуянов да наш хозяин Жиганов с зятем казаком из Семиглавого Мара всеми делами воротят. Намедни пришли они к тятьке и сказали: «Мы вам не подчиненные и избираем свой Совет депутатский». Вот как! Тятька теперь с бугровскими бедняками свою революцию ведет, а Сагуянов — свою. Сейчас тятьке стало легче. Солдаты с фронта пришли, все как есть большевики, и тятьку в обиду не дают. Бедные мужики с Там-басов тоже к тятькиному Совету присоединяются. А теперь нашу жизнь опишу.
Мамка боится, как бы нас не поубивали, и криком кричит, уговаривает тятьку уехать домой, в Дворики ай в Бала-ково. Тятька на нее однова рассердился и сказал: «Не кричи и не проси. Никуда я не уеду. А ежели бы и уехал, лучшего не будет. Революция по всему миру идет, а я ее до смерти не брошу. Тысячи мук за нее принял и еще столько же приму». А меня мамка совсем затуркала. Ладно там ругает, а то в волосья вцепится, а отцепиться не может. Как прогляжу, за руки ее не схвачу, то замолотит. Если бы не Дашутка, давно бы я без волос остался. Я же какой! Мамка мне слово, а я ей десять. Ну, и завяжется у нас неразвозная. Дашутка враз нас помирит. Знаешь, какая она стала! Как глянет, так прямо душа мрет. А тут еще беда. Без меня она ни в жизнь за стол не сядет. А рассерчает ежели, то совсем не жрет. Прямо такая мне с ней жизнь невозможная, и сказать нельзя. Я было с дядькой Иваном в Балаково собрался. Да где же! Мамка в слезы, а Дашутка так поглядела своими глазищами, что у меня и сердце оторвалось. Ну вот, всю тетрадку исписал. Теперь жду ответа, как соловей лета. А затем низкий вам поклон от всех наших. Писал Акимка Поярков...
Ответ слать будете, на конверте пишите: в село Осиновку, Узенского уезда, в казенную избу на Речной улице Акиму Максимовичу Пояркову.
Я читал и перечитывал письмо до тех пор, пока бабаня не вернулась и не позвала меня домой.
...У дедушки на коленях рубаха из черного сатинета с
