— Не понимаю.
— Что там не понимать! Меня угробить захотел?
Брандт опять:
— Не понимаю…
— Зачем ты затащил его к себе в дом? В надежде на меня? Вот придет Прохор Савватеевич и арестует советского контрразведчика. Так или не так?
— Так. А что?
— Какая наивность! Ноги бы не успел занести на твое крыльцо.
Спеси у Брандта поубавилось. Глупо моргал и оправдывался:
— Нас же двое. Мы бы…
— Мы бы оба-два лежали сейчас на Семеновском кладбище рядышком с твоим папой… Меня уже раз убивали, Александр Львович, хватит с меня.
33
Не скрипнув, приоткрылась наружная дверь, в нее проскользнут человек в немецком мундире и замызганной казачьей фуражке с красным околышем. Замерев у косяка, огляделся. Лампа с привернутым фитилем едва освещала стол, за которым, уронив голову в оловянную миску, спал пьяный денщик Мидюшко. Человек неслышно приблизился к нему, ухватил в горсть волосатый загривок, приподнял голову и с силой ударил пистолетом в висок.
Соседствующая с кухней комната была жильем и кабинетом начальника штаба 624-го казачьего батальона. Как и следует входить к начальству, человек прежде постучал в дверь. В ответ услышал:
— Кто барабанит? Входи.
Странный налетчик снял фуражку, прикрыл ею сжатый в левой руке вальтер, рванув дверь, шагнул через порог.
Широкая деревянная кровать, сколоченный из досок стол на крестовинах. За столом только что усевшийся господин в очках — иконообразный, заспанный, в нижней сопревшей рубашке; на столе чернильница-непроливашка, несколько затрепанных папок для бумаг и палка с надетой на нее недозревшей тыквой. В тыкву вставлены куриные перья.
Вытянувшийся в строевой стойке, с фуражкой на согнутой руке, посетитель — будто с какой-то картинки.
— Мне господина начальника штаба! — громко сообщил он.
— Я за него, — поднимаясь, ответил очкарик.
Выстрел из-под фуражки был произведен мгновенно. В лоб. Насмерть. Ночной гость был левшой.
Неизвестный прикрыл за собой дверь, не глядя на валявшегося возле стола карателя, вышел во двор. От ворот окликнул часовой:
— Гай, казак, хто там стреляв?
— Не бойся, не партизаны, — заспанным голосом прохрипел неизвестный. — Наверно, пьяницы наши.
— Не командиры, а падлы, — заключил часовой. — Нажрутця — и за пистоль. Хушь бы перестреляли один другога…
Человек в немецком френче, сгибаясь под ветвями яблонь, миновал сад, вышел к дороге. Там ждал его парень с испуганно вытаращенными глазами. В руке у него поводья двух оседланных лошадей. Это был житель Шляговки, недавно мобилизованный карателями в свой батальон. Парень спросил:
— Ужо всё?
— Всё, царствие ему небесное.
— Як же мне зараз? Узнают — забьют.
— Поедем со мной, мы тебя там, в отряде, повесим. Лучше, когда свои, русские.
Парень со страху едва взобрался на коня.
— Да не трясись ты. Может, и не повесим. Сам-то убивал, поджогами занимался?
— Ни-и-и… Я обозник.
— Это уже лучше. С учетом, что мне помогал, живым оставим. Свою вину в бою искупишь. Будешь бить фашистов?
— Господи, да я их…
В штабе 624-го батальона было два писаря: немецкий ефрейтор Вилли Вольфарт и русский Иван Путров, пузатый, отъевшийся субъект из военнопленных. Когда Мидюшко отлучался, за себя оставлял этого тучного Путрова, сдабривая передачу власти какой-нибудь обижающей шуткой. На этот раз, отправляясь на маслозавод к Фросе Синчук, вручил Путрову украшенную перьями тыкву на палке, посмеиваясь, сказал:
— Прими пернач — символ казачей власти.
Вернулся Мидюшко от Фроси за полночь в расстроенных чувствах. Пнул валявшегося на полу холуя, припустил огня в лампе и только тогда заметил, что лицо денщика окровавлено и он мертв. Мидюшко, выхватив оружие, бросился в свои апартаменты. В комнате пахло горелым порохом. Путров, опрокинутый выстрелом, лежал в ромбе лунного света рядом с упавшим стулом. Мидюшко определенно заключил: стреляли не в писаря, а в него, начальника штаба.
Так оно, в сущности, и было. Отвечая на вопрос вошедшего в кабинет человека с гренадерской выправкой, Путров вложил в слова их прямое значение: «Я за него». Но это выражение имеет и другой, широко бытующий смысловой оборот: я есть тот, кого спрашивают. Так его и понял партизанский разведчик Алексей Корепанов.
Собственно, как бы ни понял, судьба Путрова была предрешена: уходить от мертвого легче, чем от живого.
Этот факт и имел в виду Прохор Савватеевич, когда говорил Брандту, что его уже раз убивали.
34
В тот склонявшийся к вечеру день, когда редактор фашистской газеты Брандт в своем шестикомнатном доме, изнывая от страха и боли в печени, разговаривал со старшим оперуполномоченным контрразведки 4-й ударной армии Константином Егоровичем Яковлевым, начальник штаба 624-го казачьего карательного батальона Прохор Савватеевич Мидюшко и интендант этого батальона пожилой, тщедушный развратник лейтенант Эмиль Карл Келлер возились с оформлением документов на получение обмундирования и боеприпасов с витебских интендантских складов.
Цинковые коробки с патронами для карабинов и автоматического оружия получили без особой проволочки, хуже дело двигалось на вещевом складе. Здесь недавно случился пожар. Каким-то образом подпольщики проникли ночью на охраняемую территорию и заложили взрывное устройство. Огнем охватило тюки с полушубками, байковым бельем и другой одеждой, припасенной на зиму. Все это сгореть до конца не сгорело, но было безнадежно испорчено. Уцелевшие солдатские френчи и шаровары интендантство 201-й охранной дивизии решило презентовать русским добровольцам, изрядно пообносившимся в лесных набегах на партизан. Малоценное обмундирование издавало ужасный запах паленой шерсти и тряпичной сырости. Мидюшко воротил нос и непотребно лаялся по-английски, лейтенант Келлер хохотал и говорил о казаках: «Наши козлы стерпят и не такие ароматы».
Снабженческая сторона в содержании и ведении всего хозяйства батальона, в котором более полутысячи человек, входила, конечно, в функциональные обязанности начальника штаба, но отнюдь не означала, что он должен лично трястись с накладными за десятки верст и копаться в продымленных, облитых из пожарной кишки залежах белья и солдатских штанов. На витебские дивизионные склады Мидюшко отправился по собственной охоте. Жизнь в деревенском захолустье, в среде в общем-то по-своему несчастной погани изрядно утомляла аристократа из карательного батальона, и Мидюшко использовал любую возможность наведаться в Полоцк или Витебск, где с позволения городских оккупационных администраций начали исправно работать Salondames со штатом местных и залетных потаскух.
Брезгливый в высшей степени, Мидюшко утешал себя тем, что государственные учреждения, худо-бедно, все же находились под медицинским контролем местных властей. На этот раз ни о каких смазливых блудницах не могло быть и речи. По пути в город Эмиль Карл Келлер рассказал печальную для него фронтовую историю. В расположение армии, где служил лейтенант Келлер, из столицы рейха прилетела похоронить штандартенфюрера СС его супруга — расфранченная высокопоставленная арийка. Пребывая в глубокой скорби, она нашла утешение в постели плешивенького лейтенанта Келлера, а в знак признательности подарила ему жесточайший люэс.
После такого рассказа Мидюшко с отвращением подумал о домах свиданий. Черт с ними, со смазливыми. Коньяк, изысканный стол и разговор с Брандтом о мировых и личных проблемах в какой-то степени компенсируют эту потерю. А говорить с Александром Львовичем после долгого пребывания среди безмозглого сброда стало для Мидюшко потребностью.
Повидаться друзьям не удалось. Из штаба 7-го казачьего полка передали телефонограмму о каком-то ЧП в 624-м батальоне. Обер-лейтенант Блехшмидт распорядился: начальнику штаба Мидюшко немедленно вернуться в расположение батальона и самому расхлебывать кашу, заваренную русскими дураками.
Упоминание, что кашу заварили русские, заставило спешить. Еще в Шепетовке, где под знамя казачьего полка сбивались добровольцы из галахов, босяков, зимогоров, бродяг и всяких других душепродавцев, крайне разобиженных на Советскую власть, посмевшую лишить их права жить разгульно, — еще там предупредили капитана Мидюшко: за поведение русских всецело отвечает он. Имелось в виду, конечно, не поведение в общечеловеческом понятии, но лишь покорность и рвение при исполнении долга, который возлагается великой немецкой нацией на изменивших своей стране русских. И не приведи господь, если станут задирать германских должностных лиц, проходящих службу в казачьем подразделении.
Минуло несколько месяцев, как закончилось комплектование 624-го казачьего батальона, задирать немцев русские даже не пытались. Наоборот — было. Добровольцы покорно сносили плюходействия немецких сослуживцев, утирали кровавые сопли — и на свой шесток. Но Мидюшко знал: выгадючивание над собою кое-кто может и не стерпеть.
