Вы собираетесь принять соду? Выходит, вы не позвонили профессору, которого я охотно вам порекомендовал. И не приобрели дефицитное, великолепное лекарство тагамет... Жаль. Наверное, мысли и настроения вашего подследственного, лишенного сферы деятельности, но имеющего много времени для размышлений, вас коробят? Знаю, что суд мне влепит лет пятнадцать, а это целая вечность. Мне сорок восемь, я предчувствую, как медленно и сладостно буду угасать. Единственным удовольствием для меня останется возможность рассуждать — тот сизифов труд, который п о с т е п е н н о с д е л а е т м е н я п о - н а с т о я щ е м у н е з р я ч и м в этом мире и совершенным. Неужели прочные, несокрушимые тюремные стены и вы, с вашим опытом и врожденной добродетелью, способны мне уготовить участь муравья? Как, держа меня насильно здесь, вы вернете мне веру в добро? И разве наказание, которое я понесу, не своего рода преступление общества по отношению ко мне?
Я уже отравлен, гражданин Евтимов, поскольку постиг величие свободы... Т о г д а к а к о й с м ы с л м е н я к а р а т ь?
5
Мне приятна та эмоциональность, с которой я говорю, а моя риторичность меня забавляет. Вы подарили мне две недели, чтобы я мог осознать свое падение и найти доводы, которые бы меня оправдали, расширили ваше представление о моей личности и, таким образом, приблизили вас ко мне. Мы привязываемся ко всему, что нам знакомо: заведите себе говорящего попугая — и вы привяжетесь к его автоматической болтливости; изучите хорошенько мою порочность — и вы поверите в правдивость моих признаний. Мы иногда способны привязаться даже к своим болезням: достаточно к ним прислушаться, как они превращаются в нечто привычное и обыденное. Счастье и страдание для меня — синонимы посредственности: люди привыкли быть и счастливыми, и несчастными, их чувства обманчивы, но, повторяясь, они становятся составной частью бытия.
Я снова отвлекся. Тюремная тишина действительно невыносима. Она засасывает, и я, прислушиваясь к ней, желая выжить, начинаю испытывать раздвоенность. Поверьте, разговаривать с самим собой — чистой воды безумие. Я созерцаю муравьев (какое мудрое занятие!) и пейзаж за окном. Разглядываю тюремный палисадник, олицетворяющий собой лето. Изучаю также предметы: отражающее свет стекло, спинку стула, крашеную поверхность стола, тускло горящую лампочку. Поразительно, в тюрьме очень остро улавливаешь всякие детали: как из-за тучи показывается солнце, заставляя тебя улыбаться, и как на посыпанной песком дорожке бранятся воробушки; как в коридоре гулко раздаются шаги и как постепенно угасает день; как, наконец, унимаются муравьи.
Иногда я думаю, гражданин следователь, что тюрьма — обитель свободы. Заключенному дана особая свобода, потому что его чувства и разум подвержены насилию, в то время как вынесенный приговор освобождает от необходимости выбирать и грешить. Возьмем в качестве примера легендарного Икара: он становится жертвой, потому что жаждет свободы. Его дух накрепко привязан тысячами нитей — земным притяжением. Икар — герой, ибо он жестоко, насмерть разбивается о землю. Но скажите, разве стал бы он героем, если бы не существовало насилия, необратимости жизни, закона всемирного тяготения? Вы хотите сказать, что я злоупотребляю мифологией? Однако я не только экономист, но и филолог; и я обладаю не только научным, но и образным мышлением. Наука движется вперед и обогащается; так, Птолемей создал геоцентрическую систему мира, но позднее ее сменяет другая — гелиоцентрическая. Только можно ли подменить кем-то Шекспира или Достоевского? Образность суждений делает целостным наше познание, которое, несмотря на всю свою зыбкость и упорное стремление преодолеть человеческое неразумие, все же приближает нас, я в этом убежден, к великим таинствам бытия!
Я снова ушел в сторону, но, правда, помимо своей воли. Мне хочется вернуться к проблеме свободы и к моему внутреннему решению, преобразившему меня и нацелившему далеко вперед. Когда-то в результате размышлений я пришел к простому выводу: свободы (я воспринимаю ее как нравственную проблему) можно добиться несколькими путями — посредством власти, посредством денег и посредством таланта. Вижу, вас коробят эти слова. Но если как следует поразмыслите, то непременно согласитесь со мной. Свобода, гражданин Евтимов, нуждается в рабах, и она реальна лишь в том случае, если мы властвуем над кем-то (и не дай бог, чтоб кто-то властвовал над нами!). Свобода подразумевает соизмеримость и, как правило, соучастие! Мне так и не удалось достичь вершины власти. В детстве я писал стихи, представлявшие собой беспомощное, зарифмованное изложение моих юношеских впечатлений; я был безденежным и прибыл в Софию с картонным чемоданом, в котором лежали две рубашки со сменными воротничками. Ну а дальше?
А сейчас прошу вас набраться терпения: я постараюсь объяснить свое поведение, которое, в сущности, было продиктовано единственно жаждой стать свободным, почувствовать себя исключительным и независимым, испытать переживания Икара, величие полета и гибели. Есть и четвертый путь, который позволяет добиться свободы, гражданин Евтимов, — п р е с т у п л е н и е! Тут идет речь не о мелком правонарушении (когда, например, официант приписывает в счета или когда угоняется самосвал с гашеной известью), а о преступлении как проявлении духовности. Один древний мыслитель изрек: «Если нет бога, мне все дозволено». Но преступление имеет оправдание, если только есть этот бог; оно означает попрание запрета, стремление к идеалу, отнятому и неприемлемому для большинства людей. Я думаю, люди придумали себе бога, чтобы оправдать свою тягу к преступлению; мораль же как таковая терпит на практике крах и несостоятельна. Для того чтобы чего-то хотеть, надо его не иметь, разве не так? Скажите, может ли существовать государство без преступности? Все разновидности насилия выполняют функцию борьбы против насилия и произвола; в таком случае произвол имеет не только моральную, но и социальную подоплеку, а анархия воплощает в себе надежду на то, что мы когда-то водворим порядок. Разве я не прав, гражданин Евтимов?
Я чувствую, как вы ненавидите меня в этот момент. Вы понимаете, что я дошел до ручки, что упрекаю вас сейчас или, точнее, стараюсь вам внушить, что преступность вас кормила всю жизнь, что, противопоставляя себя злу, вы испытывали нужду в нем за счет собственной добродетельности, превозносили его и расценивали как дорогую антикварную вещь. Б о р о т ь с я с о з л о м — значит о х р а н я т ь е г о, делать из него памятник, образец, а возможно (простите меня за смелость!), в о с п р и н и м а т ь е г о к а к д а н ь в р е м е н и! Вот почему единственное назначение праведного человека в жизни — борьба со злом. Как мы забудем про свои моральные изъяны, если не будем их искать у других? А развенчивая чужое стремление к величию, не оправдываем ли мы тем самым собственную бездарность?
Ваша угрюмая молчаливость беспокоит меня. Сегодня я так и не смог почувствовать вас — выходит, не судьба; сегодня вы явно не в духе, видно, мое вызывающее поведение раздражает вас... А может, о н о в н у ш а е т в а м о п а с е н и е? Может, какой-то негодяй, вроде меня, способен пробудить в вас безмерное чувство вины? Тогда за что вы меня караете?
Но я затянул свой и без того долгий монолог, сосредоточившись на своем одиночестве, чей реальный образ — тюрьма; и в то же время, находясь здесь, рядом с вами, я стараюсь, пусть не совсем удачным способом, соприкоснуться с вашей человеческой доброжелательностью... Хорошо, я буду конкретен. Вы слышали о сентенции Питера? И знаете что-нибудь об этом обыкновенном смертном? Я тоже не имел чести быть с ним знаком, зато помню его сентенцию. А она гласит: «Всей своей волей и разумом, всеми своими чувствами и эгоизмом человек стремится к собственной некомпетентности!» Вы улавливаете очарование этого откровения? Сия гениальная проницательность окрыляет меня. Она свидетельствует о том, что мы постоянно рвемся к власти, а следовательно — к свободе. Рабочий мечтает стать бригадиром, бригадир — начальником смены, начальник смены — начальником цеха, начальник цеха — заместителем директора, заместитель директора — директором, директор — генеральным директором, генеральный директор — заместителем министра, заместитель министра — министром... Но означает ли это, что простой рабочий способен стать министром? Я затрудняюсь ответить, только мне кажется, что в век информации это вполне реально. Таков был и мой путь чиновника: чем более некомпетентным я становился в своем восхождении наверх, тем больше людей зависели от меня. Какое наслаждение быть властителем! А вы испытали подобное удовольствие?
Ваши пальцы нетерпеливо барабанят по столу, губы поджаты, а взгляд суров. Я нахожусь на шаг от возмездия, и вы тот человек, который отнимет у меня свободу, загонит в привычное русло... и все равно я питаю к вам самые добрые чувства, нуждаюсь в вас и уважаю, более того (извините за наглость) — сочувствую вам! Почему именно вы, гражданин следователь, желая сроднить меня с камерой и с уготованным мне смирением, подчинить мою духовную независимость надуманному правовому порядку, испытываете ко мне необоснованную ненависть? Это кажется абсурдным? И тот факт, что хотя я и подследственный, но превосхожу вас? Превосхожу опытностью, которая вам и не снилась, абсолютной, холодной рассудочностью. Я полагаю, что действую на вас удручающе, как ваша язва... хотя, клянусь, я этого не хотел. Но наше знакомство состоялось, и я не жалею о нем, хотя именно достигнутое взаимопонимание сегодня разлучит нас навсегда...
