первых шести книгах, как вслед за ним сделал и Бернард (обещав полный комментарий, турский магистр на самом деле львиную долю внимания уделил шестой книге). В «Георгиках» и «Буколиках» Фульгенций нашел всю картину мироздания, а в «Энеиде» — школу человеческой жизни
[Fulgentius the Mythographer. 122]. Такой настрой частично передался и Средневековью и нашел совершенное воплощение в «Божественной комедии». У Фульгенция Вергилий, словно вернувшись из царства теней, сам разъясняет, что он хотел сказать и как надо читать его сочинения. Для Данте, как известно, путешествие в загробный мир невозможно без помощи величайшего из языческих поэтов.
Много общего между Фульгенцием и Бернардом. Многому он научился и у Макробия, и у Пруденция («Психомахия»), заимствуя у них идеи, как заимствовали комментаторы во все времена. Но сказать, что и здесь, в самом пространном комментарии на «Энеиду» за все Средневековье, мы найдем лишь энциклопедию жизни, будет упрощением [O'Donnell]. Перед нами оригинальный, поучительный и сегодня опыт литературной критики, исполненный такта и проницательности, уважения к буквальному смыслу текста, логически выстроенный поиск смыслов, скрытых в конкретных словах. Как и Фульгенция, Бернарда волнует не фабула с ее причинно-следственными связями, а форма слов, то, что для обоих представляет их этимологию, кажущуюся сегодня абсолютной фантасмагорией и филологическим волюнтаризмом, в лучшем случае — каламбуром. Вслед за Макробием и под влиянием неоплатонической традиции, он платонизирует и «Энеиду», например, видя в матери Энея, Венере, символ мировой гармонии, а в нем самом, в этом случае, — человеческий дух, ведь ennos demas, говорят нам, значит «обитатель тела». Эней отправляется в путь, чтобы, познавая тварный мир, освободиться от него и приблизиться к Творцу, т.е. Анхизу. Такая аллегореза не приходит в комментируемый текст откуда-то извне. Напротив, она воплощает в риторике то, что в логике выражает аналогия. Если все части авторитетного текста взаимосвязаны, то нет ничего естественнее, чем с помощью философской аналогии и риторической (литературной) аллегории реконструировать эти связи. Такое круговое движение мысли, исходящей от Бога к людям и к Нему же возвращающейся, типично для средневековой картины мира, основанной на библейском «Всякая премудрость — от Господа и с Ним пребывает вовек» (Премудр. 1, 1). Отражается эта картина и во взгляде Бернарда на «Энеиду».
Перевод выполнен по изданию латинского текста, осуществленному Дж. и Э. Джонсами [Bernardus Silvestris 1977]; для сверки привлекался их же английский перевод. В круглых скобках приводятся латинские слова, оставленные переводчиком для большей ясности текста; в квадратных скобках — вставки, сделанные переводчиком для облегчения чтения; также в квадратных скобках указываются номера стихов «Энеиды», к которым относится толкование.
Алан Лилльский
Плач природы
Алан Лилльский сделал для распространения шартрских идей и шартрского стиля больше, чем даже Бернард Сильвестр. «Плач Природы», написанный в 1170-х годах, в форме философско-аллегорическо-дидактического прозиметра, наряду со следующей за ним поэмой «Антиклавдиан» (после 1180 г.), — важнейшее литературное произведение этого плодовитого поэта, богослова и проповедника. Насчитывается более 130 его рукописей, что говорит об огромном успехе и влиянии. Список сумм, проповедей, трактатов, посланий, стихов Алана обширен, но, как часто бывает с такими крупными мыслителями, атрибуция не всегда надежна ([Renaud de Lage. 19-34, Sheridan. Introduction H Alan of Lille 1980. 11-31; Alain de Lille 1965]). О нем известно мало, хотя прожил он долгую для своего времени жизнь (ок. 1120-ок. 1202). В молодости, возможно, он учился у Жильбера Порретанского, преподавал в Париже, проповедовал против еретиков, а дни свои окончил в великом цистерцианском аббатстве Сито в Бургундии. Предполагают, что он входил в круг ученых клириков знаменитого архиепископа Фомы Бекета. Слава, однако, пришла к нему поздно, о его энциклопедических знаниях после смерти ходили легенды, стяжавшие ему почетное прозвище Doctor universalis, но все же, в отличие от Фомы Аквинского или Альберта Великого, не святость. Тем не менее, велико значение Алана для истории философии и богословия: его критический стиль мышления во многом предшествовал синтезу высокой схоластики. Не случайно потомки запомнили его походя брошенную фразу: «Нос у авторитета из воска, его можно повернуть в любую сторону» («De fide catholica». I, 30; [PL. 210, 333; Chenu 1966. 361]). A в литературном плане его высоко чтили такие мастера, как Жан де Мен, Данте, Чосер и Спенсер.
Алана, как и Бернарда, трудно отнести к Шартру в строго институциональном смысле слова, даже если он действительно учился у Жильбера, не менее заметно в его творчестве влияние Викторинской школы [Lemoine, Poirei]. Его интеллектуальные интересы не концентрировались на космологии, античную классику он знал очень хорошо, но вряд ли занимался ее комментированием и, видимо, не питал к ней свойственного шартрскому кругу гуманистического почтения. Скорее, она была для него в более узком смысле школой стиля. Однако и «Плач Природы», и «Антиклавдиан» основаны на шартрской философии природы. Как и Теодориха, Алана привлекали арифметические истолкования троического догмата [Trottman] Пусть космология не самоцель в его творчестве, главным действующим лицом, как и в «Космографии», остается Природа. Если рационализм Алана-ученого заставляет думать об Аквинате, то его мастерские описания «одеяния» Природы предвещают энциклопедизм следующего столетия, причем предвещают в прямом смысле: авторы многих сумм XIII в., как прозаических, так и поэтических, подражали и Бернарду, и Алану, вводя в их чеканные экфразисы новые детали, почерпнутые как из античных классиков, так и из новых источников, включая житейский опыт. Тринадцатое столетие многословнее двенадцатого, но специфический христианский энциклопедизм, иногда приписываемый первому как некая особая характеристика [Le Goff. 36], все же зародился веком раньше, в том числе, в творчестве Бернарда и Алана.
«Плач Природы» бичует нравственное вырождение непокорной твари, пороки человека, но именно за их противоестественность — такой взгляд на пороки как попрание законов природы известен уже Цицерону, Сенеке и Августину [Pabst. 478]. В «Антиклавдиане» же Природа со товарищи воссоздает идеального человека, вооруженного целой армией добродетелей. Трудно не увидеть в этом двойном литературном замысле диалог с шартрской философской традицией и прежде всего с «Космографией». Алан пользуется чуть большим количеством размеров, его проза ритмизована в каждой фразе, его фигуры виртуознее и, следовательно, сложнее для понимания. Никто до него не догадался разоблачить противоестественность порока на языке грамматики и риторики (подробный анализ см. [Ziolkowski]), даже если св. Бернард Клервосский славился не менее возвышенным стилем. Сам этот стиль филологу, воспитанному на золотой латыни времен Горация, покажется одинаково вычурным и в оригинале и в переводе Р.Л. Шмаракова, на самом деле точном и продуманном. Порождая совершенно неожиданные смыслы, стиль Алана, во многом родственный письму св. Бернарда, выполнял функцию аргумента в
