наезженными еще по грязи глубокими колеями. Мы попа́дали на тачанке и хохотали, задыхаясь от густого запаха сена и пыли. Кони бежали самосильно, а мы всё не могли прийти в себя от ощущения полной свободы и беспричинной радости.
Вдруг все кончилось. Кони стали. Поперек дороги лежала срубленная сосна. По ту сторону ее была свежая колея: тут проехали совсем недавно. Сосну повалили только что... Засада! Мы схватились за автоматы.
— На нас столько оружия, Шер-Ныш, — сказал успокоительно Петров, — целый арсенал.
Он был прав: два автомата с запасными обоймами. Пистолеты, гранаты. Если здесь немцы, то их не может быть много, какая-нибудь маленькая поисковая группа — расколошматим в два счета!
Но кругом стояла тишина.
— Может, оно само?.. — спросила я, косясь на совершенно крепкое дерево, аккуратно перегородившее дорогу,
— Унмеглих, — сказал Николай, но все же полез, раздвигая кусты, посмотреть, что там, у комля.
— Пойди сюда, Шер-Ныш! — позвал он. — Оставь, оставь автомат. Смотри сюда!
Дупло зияло, как рана, отливая бурым, словно запёкшейся кровью. В месте слома отлетела кора, будто обнажилось бессильное раненое тело.
— Бурей? — спросила я.
— Н-нет. Оно было внутри, как это? Фервундет.
— Раненое, — почему-то сердито перевела я. Он знал слово «арсенал» и забывал простые бытовые слова.
Николай, взяв под уздцы Гнедка, сводил коней с дороги в обход. Тачанка накренилась, и он, подставив плечо под дышло, удержал ее. Он был здоровенный, Николай, несмотря на свои переломанные ребра.
Когда мы с ним обедали на берегу речушки, красиво затянутой ряской, и выпили водки из фляжки, мне пришло в голову вразумить Николая насчет Зойки. Почему мне, в самом деле, этого не сделать? Черт возьми, могу я поговорить с ним, как мужчина с мужчиной? Для меня же он просто товарищ! А Зойка? Почему такая девушка должна пропадать из-за тупости этого парня? А может быть, непорядок происходит только из-за того, что Николай все-таки недостаточно знает русский язык? И Зойкины авансы пропускает мимо ушей по своей языковой неграмотности? Тогда тем более я должна ему открыть глаза!
— Николай, как понять, что ты такой мастак насчет «дьевочек», — я нарочно его передразнила, — и не обращаешь никакого внимания на такую хорошавку, как наша Зойка?
Я могла предположить все что угодно. Что он отшутится, рассердится, скажет: «Какое тебе дело?» Но никак не могла себе представить то, что произошло: Николай покраснел. Он покраснел так, что даже его волосы показались менее рыжими. От этого я сама стала медленно заливаться краской. Мы сидели над речкой и над этой пустой фляжкой — гори она огнем! — оба красные, как будто натворили бог знает что.
Все-таки он как-то собрался и холодно ответил:
— Я не знаю, что такое «мастак», но если «мастер», то это квач! Я не мастер этого дела. Что такое «хорошава» — я тоже не знаю. Если хорошая, то да, Зоя очень хорошая. Не для меня. Для другого человека. Счастливого человека. Для меня — нет.
Он говорил так решительно, как будто готовился к этому разговору, но терял слова, значит, волновался. Чего бы ему волноваться? Я надеялась услышать что-нибудь еще, но он замолчал, глядя в сторону.
— Ты не сердись, Коленька, я, может быть, зря, — я действительно чувствовала себя виноватой, словно коснулась больного места.
Он прямо посмотрел на меня своими зеленоватыми глазами, в которых сейчас не было ни малейшего плутовства, и сказал:
— Когда мы подружимся больше с тобой... Я имею такую надежду, я имею честь, что мы подружимся, и тогда я тебе буду рассказывать всё. И ты поймешь.
Я разочарованно поднялась. Стоял еще день. Тачанка бойко прыгала по ухабам дороги, покрытой пестрой трепещущей сетью светотеней, с осколками солнечного луча в застоявшихся здесь, в чаще, лужах. Но постепенно исчез этот блеск и гас свет, сильнее потянуло гнилью, и сразу почувствовалось, что кругом на много вёрст тянутся настоящие гиблые болота. Сквозь обычные лесные звуки: треск сухих сучьев, гомон птиц, равномерный шум ветра по верхам — просочилось что-то новое, может, и не звук даже, а зябкое ощущение чьего-то присутствия там в глубине, далеко. А может, и недалеко. Четкая автоматная очередь даже успокоила меня: по крайней мере, было известно, что надо делать дальше.
Когда мы поползли, я больше всего боялась подорваться на своей же гранате, черт его знает, как оно там закреплено, это кольцо. Сунуть ее в карман я не решилась, уж придется, как-нибудь кину!
Еще одна очередь... Мы ползли по всем правилам, останавливались, чуть приподнимались на локтях, вглядываясь в зеленое марево. И все же увидели их неожиданно для себя. Впереди шел толстый, в расстегнутом мундире. Он немного опередил других двоих. Он дал длинную очередь веером, «с пуза», упирая приклад автомата в живот. Бесприцельная стрельба, может быть, для самоуспокоения. Я не видела его лица, а только короткое, толстое тело в расстегнутом мундире.
Николай показал мне, что берет автоматчика на себя. Те двое были дальше, но вполне досягаемы.
Мы с Николаем начали одновременно, но я расстреляла обойму быстрее. Я видела, как рухнул автоматчик. Николай сразу перенес огонь на того, кто бежал прямо на нас, даже не пригибаясь, и стрелял на бегу. Он остался один, но он не был трусом. Только он не имел времени поднять автомат убитого, а у него была только винтовка. Он не видел нас, а бежал на звук, чтобы расквитаться. В слепой ярости, как дикий кабан. Даже не подумав, что может стрелять из укрытия.
Но когда он упал лицом вниз и его совсем не стало видно в траве, я подумала, что он мог притвориться.
Николай вскочил и рванулся вперед. Я не успела его задержать.
— Все на-по-вал, — сказал Николай устало.
— Обыщи, собери документы. — Я подняла винтовку убитого, ствол был еще теплым.
Нам пришлось зажечь фонарик, чтобы рассмотреть солдатские книжки. Я видела их сотни, и эти три ничем не отличались: тот же, даже не хищный, а скорее меланхолический, орел на обложке, со свастикой в когтях, та же четкая готика записей о прохождении службы. И все-таки эти трое были словно отмечены особой печатью. И почему-то мне не захотелось читать имена убитых.
Мы побросали оружие в тачанку и двинулись.
Я чувствовала за своей спиной напряжённого, как будто отяжелевшего Николая.
— Почему ты молчишь? — спросила я. Мне как раз хотелось говорить, слышать свой и его голос. — Ты задремал?
Он ответил тотчас:
— Нет, я думаю.
— О чем ты думаешь? Вышло удачно, правда? Пойми, ведь их могло быть больше!
— Нет, я не об этом.
Голос его прозвучал так странно, словно Николай был далеко от меня и от того, что мы вместе только что пережили.
— Слушай: я дрался против них всю
