это сильно меняло его внешность.
Мауэрт повел мальчика в бирхалле на углу Уланд-штрассе и спросил его, как взрослого, какое он пьет пиво. Мальчику стыдно было сказать, что он все еще пьет только мальцбир, и он попросил темного. Как отец.
— Как поживает папа, Малыш?
— Ругает нацистов, — шепнул мальчик, — раньше он еще надеялся, а теперь только ругается.
Алоиз усмехнулся и дал записочку с адресом:
— Может быть, ты пригодишься нам, Малыш, только держи язык за зубами. А теперь иди, я еще посижу тут.
Когда мальчик вышел из пивной, ему навстречу попался один из завсегдатаев «Чистого источника». Наверное, Алоиз и остался, поджидая его.
Малыш пошел по адресу, данному Алоизом. И втянулся в дело. Сперва его гоняли по городу с разными поручениями. Это продолжалось долго. Он теперь уже не помнил сколько, может быть, год. Но настал день, когда у него в руках зашелестели листы папиросной бумаги. И это была «Роте фане». Он повез в Кепеник чемодан с двойным дном: вверху лежали сорочки и пижамы, а внизу пачки «Роте фане».
Пока он дошел со своим чемоданом до остановки омнибуса, ему казалось, что каждый попадавшийся ему навстречу штурмовик, или эсэс, или штатский наци со свастикой на лацкане видит насквозь его чемодан со всей начинкой. Хотя было уже совсем холодно, он сидел на империале весь в поту.
В Кепенике он явился в прачечную «Блеск». Девушка с прической, как у киноактрисы Сибиллы Шмиц, спросила, что ему угодно.
Он пролепетал:
— Синюю скатерть обязательно накрахмалить.
Девушка фыркнула и ответила:
— У нас крахмалят только сорочки.
После этого он отдал чемодан с большими сомнениями, так как девушка не вызывала у него доверия из-за своей прически.
Она унесла чемодан за перегородку, и было слышно, как она, смеясь, кому-то сказала: «Выйди посмотри, какого смешного рыжего малыша втравили в дело».
Он не стал дожидаться, пока придут на него посмотреть. Даже шепот за перегородкой не мог испортить ему настроения, так он был доволен собой. Он шел, посвистывая, машинально ловя обрывки разговоров, звуки улицы.
Шофер такси, высунувшись в окошко, беседовал с приятелем-штурмовиком.
— Я вез их до самого полицай-президиума. Инспектор сказал, что эти красные опаснее чумы.
Штурмовик рубанул ладонью воздух:
— Адольф взялся стереть их в пыль, и клянусь, он это сделает, или часы на Гедехтнискирхе пробьют тринадцать.
Две школьницы обогнали мальчика.
— Ты не пришла на собрание «Гитлермедхен». Это очень плохо. Тебя опять не пустил отец? — спросила одна.
— Некому пускать или не пускать меня. Отец арестован вчера ночью, — тихо ответила другая.
Люди шли рядом, обгоняли. Жизнь обтекала рыжего Малыша с тугими завитками надо лбом. Он шел по тихому провинциальному Кепенику. Но чувствовал, что шагает по земному шару. Он запомнил все мелочи этого дня.
Алоиз Мауэрт жил теперь по чужим документам в респектабельной квартире недалеко от Цоо. Взял экономку с рекомендациями, старую женщину, служившую ранее у советника юстиции и казавшуюся образцом порядка и благопристойности. Она была очень стара. Ее руки и шею покрывали темные пятна. Это старость наставила свои печати где попало. Экономка была почти совсем глухой.
В этой квартире юноша узнал, что, кроме той опасной и почетной работы, в которой он участвовал, кроме практики, существует революционная теория. Это было открытие, сделавшее его взрослым. Да ему уже и было семнадцать. Хотя все продолжали звать его Малышом.
Он догадывался, что отец, который всегда гордился тем, что он старый социал-демократ и не якшается с коммунистами, что и отец сейчас идет где-то рядом с ним, на каком-то параллельном пути. Но этим они никогда не делились друг с другом: ведь Малыш оставался для отца малышом. И даже тогда, когда ему пошел девятнадцатый и он уже давно был функционером подпольной коммунистической партии.
В спортивном клубе, где он брал призы по боксу, околачивались парни из «Гитлерюгенда». От них он услышал, что перед пасхальными днями будет массовая акция по изъятию «сомнительных элементов».
Он сказал об этом Алоизу, но тот уже всё знал.
— Товарищей мы предупредили, — сказал Алоиз. — Мое положение прочное. А ты возьми отца и поезжай с ним куда-нибудь в деревню. Есть у вас где-нибудь родные?
Нет. У них никого не было. Теперь их было только двое: отец и Малыш. Хорст существовал где-то очень далеко, как будто в другом мире. Рассказывали, что он гордится тем, что он тёзка Хорста Бесселя, студента, которого убили когда-то в пьяной драке, а теперь сделали национальным героем, «жертвой красных».
Алоиз посоветовал:
— Отправляйтесь в Шенеберг. Это тихое место у подножия горы Рюбецаль. Ты был там?
Нет, Малыш не был. Он ездил на «аусфлюги» и даже ходил в далекие «туры» с товарищами. Но его всегдашней мечтой было восхождение на вершину, настоящую вершину, с которой видно далеко-далеко. Он оставит отца где-нибудь в дешевом гастхаузе у подножия, а сам отправится. Наверх. На вершину.
— У вас есть деньги?
— Конечно, дядя Алоиз, я прилично зарабатываю на заводе.
Отец не захотел никуда ехать. Чего ему бояться? Нечего ему бояться. Но, услышав про Шенеберг, оживился.
— Когда-то я и твоя мама, мы еще не поженились тогда, выезжали в Шенеберг. И подымались на вершину Рюбецаль. Ах, что за вид открывается сверху! Как далеко видно оттуда! И так легко дышится на вершине, сынок!
Удивительно, что последние слова, услышанные им от отца, были именно про эту гору Рюбецаль!
А представление о том, что мать, молодая, легкая, красивая, шла по горным тропинкам к этой самой вершине, окутало предстоящую поездку романтической и немного печальной дымкой.
Он давно не был один и без дела. Даже воскресные поездки за город обычно использовались организацией. И всё было для него открытием, когда с рюкзаком за плечами шел он по дороге, петляющей вокруг склона. Он шел и мурлыкал песни, которые они пели, когда ходили в походы с красными бантами на детских курточках и мечтали о значке «K J», юных коммунистов. И еще другие — их пели взрослые, шагая в колоннах демонстрантов на Первое мая. Отец сажал Малыша на плечо и одной рукой придерживал, а другой отбивал такт революционного марша.
— А ну, сожми кулачок! Вот так. Теперь подними его повыше. Рот фронт! Рот фронт! — Отец поднимает правую руку Малыша.
«И потому что человек — человек есть, он не дает плевать себе в лицо! Левой, левой, товарищ! Становись в наши ряды!» — не очень стройно, но поют все.
— Смотри, Малыш! Вот Тэдди!
Дядя Алоиз выше отца, и с его плеча дальше видно. Значит, это и есть Эрнст Тельман, которого зовут Тэдди! Ничего особенного. На нем синяя кепка с черным козырьком, какую носят рабочие. Вот он снимает ее, машет... У него загорелое, обветренное лицо и здоровенные кулаки. Видать, он
