– Не пропускайте! – закричала Анна Андреевна. – Читайте!
Я прочла.
«Пришел день казни. Дело было в 1837 в марте, в Омске. Генерал Голофеев, известный своею свирепостью и присланный вследствие этого из столицы, заведовал мрачной процессией. Утром два батальона стали на большой площади недалеко от города, один для шести главных виновников, другой для остальных, приговоренных на меньшее число ударов. Сиероцинского и его пять товарищей привели на площадь, им прочли приговор, и началось страшное наказание. Ни один из них не выдержал назначенное количество ударов: их наказывали одного после другого, и они все падали, пройдя два или три раза сквозь строй, и умирали на снегу, обагренном их кровью. Сиероцинского нарочно казнили последнего, чтоб он видел до конца казнь своих друзей. Когда пришел его черед, когда ему раскрыли спину и привязали руки к штыку, батальонный доктор предложил ему, как и другим, склянку с укрепляющими каплями; но он отказался и сказал: «Пейте мою кровь, я не хочу ваших каплей! " Дали сигнал, бывший настоятель запел громким и ясным голосом: «Miserere mei, Deus, secundum mag-nam misericordiam tuam! "[482], генерал Голофеев закричал солдатам: «Покрепче, покрепче!«… И в продолжение нескольких минут слышался голос базильянца, перебиваемый свистом розог и криком генерала: «Покрепче!«… Сиероцинский только раз прошел сквозь строй, т. е. получил 1000 ударов; он упал на снег без чувств и в крови. Напрасно старались поставить его на ноги, тогда его привязали к саням, приготовленным заранее, так, чтобы спина подставлялась под удары, и таким образом повезли сквозь строй. В начале второй тысячи еще слышались его стоны, они слабели, но он умер только после четвертой тысячи; остальные 3000 пали на труп. Всех поляков и русских, умерших на месте и через несколько дней от последствий наказания, положили в общую яму. Родным и друзьям позволили поставить над этой страшной могилой крест, распростиравший руки свои над снежной поляной».
Это был текст Пиотровского. Теперь – Герцен:
«Нет, дальше на этот раз писать нельзя. Мы остановимся перед этим крестом на снегу, перед этим крестом на крови; мысль тускнеет, голова кружится и горит. Пусть поляки оценят не ту ненависть, которую в них возбуждает рассказ этих звериных ужасов, но ту, смешанную с позором, стыдом и чувством кровного родства, которую мы ощущаем. Пусть они поймут, что значит так же невольно и так же бессильно стоять не с святым базильянцем под ударами целого батальона палачей, а с той стороны, на которой гнусный Голофеев и его гнусный атаман… Пусть они поймут, что, как ни страшно видеть родную мать, которую колотит ни за что ни про что пьяный вотчим, все же это легче, чем ее видеть в забытьи разврата, униженную до злодейства, до циничного бесстыдства, и чувствовать не только презрение, не только кровную связь, не только жалость, но и то, что она вовсе не такова, что она еще опомнится, – и не иметь права сказать слово перед вопиющим фактом»351.
– Черный крест на белом снегу, – повторила Анна Андреевна. – Как у него? Раскинув руки?
В это время в передней раздались несколько звонков, и кто-то пошел отворять. Я испугалась, что это уже Тарковский, то есть не Тарковского испугалась, конечно, а что я не дала Анне Андреевне отдохнуть до прихода нового гостя. Но квартира большая, коммунальная, звонки были не сюда.
Анна Андреевна просила меня читать еще, но я сказала, что закладки мои кончились и время тоже. Она легла на диванчик, я укрыла ее пледом и ушла в смуте, смятении и недовольстве собой.
Стихотворения Анны Ахматовой
те, без которых понимание моих записей затруднено
№ 55 к стр. 159
. . . . . . . . . . .Я знаю, с места не сдвинутьсяПод тяжестью Виевых век.О, если бы вдруг откинутьсяВ какой-то семнадцатый век.
С душистою веткой березовойПод Троицу в церкви стоять,С боярынею МорозовойСладимый медок попивать.
А после на дровнях в сумерки,В навозном снегу тонуть.Какой сумасшедший СуриковМой последний напишет путь?
№ 56 к стр. 162
И никакого розового детства…Веснушечек, и мишек, и кудряшек,И добрых теть, и страшных дядь, и дажеПриятелей средь камешков речных.Себе самой я с самого началаТо чьим-то сном казалась или бредом,Иль отраженьем в зеркале чужом,Без имени, без плоти, без причины.Уже я знала список преступлений,Которые должна я совершить.И вот я, лунатически ступая,Вступила в жизнь и испугала жизнь:Она передо мною стлалась лугом,Где некогда гуляла Прозерпина,Передо мной, безродной, неумелой,Открылись неожиданные двери,И выходили люди и кричали:«Она пришла, она пришла сама!»А я на них глядела с изумленьемИ думала: «Они с ума сошли!»И чем сильней они меня хвалили,Чем мной сильнее люди восхищались,Тем мне страшнее было в мире житьИ тем сильней хотелось пробудиться,И знала я, что заплачу сторицейВ тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,Везде, где просыпаться надлежитТаким, как я, – но длилась пытка счастьем.
Москва
4 июля 1955
№ 57 к стр. 169
Какая есть. Желаю вам другую, —Получше. Счастьем больше не торгую,Как шарлатаны и оптовики.Пока вы мирно отдыхали в Сочи,Ко мне уже ползли такие ночи,И я такие слышала звонки…
Не знатной путешественницей в креслеЯ выслушала каторжные песни,Но способом узнала их иным.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Над Азией весенние туманыИ яркие до ужаса тюльпаныКовром заткали много сотен миль.О, что мне делать с этой чистотоюПрироды? С неповинностью святою?О, что мне делать с этими людьми?
Мне зрительницей быть не удавалось,И почему-то я всегда вклиняласьВ запретнейшие зоны естества.Целительница нежного недуга,Чужих мужей вернейшая подругаИ многих неутешная вдова…
Седой венец достался мне недаром,И щеки, опаленные загаромУже людей пугают смуглотой…Но близится конец моей гордыне,Как той, другой – страдалице Марине, —Придется мне напиться пустотой.
И ты придешь под черной епанчеюС зеленоватой страшною свечоюИ не откроешь предо мной лица…Но мне не долго мучиться загадкой, —Чья там рука под белою перчаткой,И кто прислал ночного пришлеца.
Ташкент
21 июня 1942
№ 58 к стр. 179, 230, 247
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
