Он отправил Коркина искать нового помощника или самому принести патроны, и принялся малой лопаткой оглаживать воронку. Подсыпал бруствер, повыбрасывал со дна комья да камни и еще подравнял чуток землю, чтобы удобней было лежать. Лег и как провалился…
Коркин грубо растолкал его еще в темноте.
— Я уж думал: ты помер.
— Сколько раз можно помирать?
Зародов резко встал и тут же сел: ноги не держали. Зажмурившись, мотнул головой и удивился: голова стала вдвое тяжелее. И вдруг насторожился, повел носом: в пыльном воздухе явно чувствовался запах свежего борща. То одни сухари, а тут — борщ! Откуда ему взяться? Плохо, значит, дело, раз чудится…
— Ты гляди, чего я тебе принес?
Стукнула алюминиевая ложка о полный котелок, и запах стал просто невыносим.
— Да открой глаза-то!
Перед ним и в самом деле был котелок, и из него, даже в темноте видно, шел пар.
— Откуда?!
Иван глотнул ложку вкуснющего мясного борща и удивился тому, что, несмотря на ранение, есть ему все-таки хочется.
— Нашли грядку щавеля. Ну, кок и сообразил.
— Молодец…
— Ты рубай давай, а то сейчас пойдем.
Такой борщ можно было полчаса есть, или целый час. Какой смак в спешке? Но пришлось поторопиться. И как раз вовремя бросил он ложку в пустой котелок. В этот самый момент зашебуршили снаряды в вышине, и впереди, на немецких позициях, заметались огненные всполохи.
— Впере-ед! — запел в отдалении тонкий голос, не поймешь и чей…
VI
В больших штабах этот день в северных секторах виделся, как сравнительно тихий: немцы как раз перенесли главный удар на первый и второй сектора обороны, пытаясь пробиться вдоль Ялтинского шоссе, и потому основное внимание командования было обращено туда. Но для простого бойца его бой всегда самый главный. Атаки, контратаки, сухой треск пулемета, толкотня минометных взрывов, вой пикировщиков, чьи-то не доходящие до сознания команды (кто становился очередным командиром роты, взвода, было уж не понять), ознобливая хрясь рукопашных, визгливый стон осколков, рикошетирующих от щита, снова и снова злобная дрожь пулеметных очередей — все смешалось в замутненной голове Ивана Зародова.
Просвечивающее сквозь пыль и гарь солнце еще не выкатилось в зенит, когда в очередном рывке бойцы выскочили на железнодорожную насыпь и увидели неподалеку виадук, к которому так труден был путь. Но за виадуком опять были немцы, и никаких признаков того, что где-то поблизости бьются батальоны, прорывающиеся сюда же, к виадуку, с другой стороны. И все поняли: не прошли батальоны, не пробились сквозь огневые завесы. Обидно это было осознавать: как же так, мы пробились, а они не смогли?! Но на войне всякое бывает, тем более в условиях, где весь расчет не на превосходство в силах, а на личное, всех и каждого, упорство бойцов.
Наступать больше было некуда. Да и некому почти было наступать. Остались от батальонов — роты, от рот — самое большее по взводу бойцов. А пулеметному расчету опять повезло: наводчик, как ему казалось, только легко ранен, помощник — совсем без царапины. Получив приказ окопаться на достигнутом, они принялись орудовать лопатками с энергией людей, уверовавших, что в этом копании вся жизнь, что тут теперь их дом, может, и надолго.
Вечером узнали, что полковник Жидилов отозван обратно во второй сектор обороны, к своей бригаде, а они пока остаются тут. Но всем было ясно: не для отдыха остаются. Несомненно завтра же немцы попытаются вернуть утерянные за эти дни километры.
Ночь прошла в суматошной подготовке к тому, что ожидалось наутро. Похоронить убитых, эвакуировать раненых, накормить тех счастливцев, кого пока что миновали пули и осколки, доставить боеприпасы. Некому было сделать все это, кроме тех же бойцов. И надо было как следует закопаться в землю, и надо хоть немного, хоть чуточку отключиться в дерганой дремоте. А ночь коротка в эту летнюю пору, и вся надежда на то, что она коротка будет также и для противника.
Белобрысая санитарка чуть не плакала, уговаривая Зародова отправиться в медпункт, а он чуть не ругался из-за того, что она крутится тут, не дает перед боем отдохнуть по-человечески. И Коркин надоел тем же. Ну да с Коркиным объясниться проще…
Голова не очень болела, только время от времени смутно становилось перед глазами, что Зародов относил на счет контузии, а контузия, как известно, одинаково проходит, что в окопе, что в медпункте. Единственное, с чем пришлось согласиться, это побыть временно за второго номера у пулемета.
Если бы Коркин знал, какую муку он выспорил для себя. Впрочем, мучиться ему не пришлось. На другой день в мгновение раздавил его вместе с пулеметом вывернувшийся откуда-то танк. Бой шел, снаряды рвались непрерывно, танки ревели, которых тюкали да тюкали бронебойщики из своих странных ружей. В грохоте и не расслышал Зародов близкого гула. Вдруг пахнуло машинной гарью, вскинулся он, да уж поздно: прошла гусеница в полуметре, как раз по пулемету, по Коркину. Не развернулся танк, а то бы и Зародову там быть. Заорал он, будто криком можно было помочь, вскочил на нош, не зная, что предпринять: ни противотанковой гранаты, ни даже простой бутылки с горючкой у него не было. Танк плюнул ему в лицо горячим смрадом выхлопных труб, перевалил через воронку. И тогда, не зная еще, зачем он это делает, Зародов вцепился в крюки на корме, запрыгнул на жалюзи. Запрыгнул. А что дальше? Руками пушку не отвернешь, как гусю голову.
А танк пер напрямую, не останавливался, словно вся задача его в том и состояла, чтобы проехать как можно дальше. На башне сзади висели запасные траки, какие-то тюки, за которые можно было держаться, не свалиться. Но не покататься же он сюда забрался, вспомнил, что если закрыть жалюзи, то мотор может заглохнуть. Он распластался на решетках, подумав, что если танк остановить, то его поймает на прицел кто-нибудь из бронебойщиков. Но щелей было много, все никак не закрывались. Тогда он сообразил, что делать. Стянул гимнастерку, пробрался сбоку от башни и набросил гимнастерку на смотровые щели. Танк дернулся вправо-влево, чуть не сбросив Ивана, и резко встал. Никто по танку не стрелял.
Внутри, под броней, слышно, загундосили голоса. Взахлеб рванул пулемет, стреляя неизвестно куда, крутнулась башня, чуть не придавив Ивана. А потом услышал он, как загремел наверху люк. И тут Иван вспомнил о гранате, единственном своем оружии. Он, собственно, о ней и не забывал, — все время напоминала о себе, оттягивая карман, вдавливаясь в ляжку. Он просто не думал о ней. — Что простая граната против танка. Но теперь, когда немцы собирались вылезти, она могла очень даже пригодиться. Придерживая гимнастерку одной рукой, он вынул гранату, зубами вырвал чеку, и как только люк приоткрылся, просунул туда руку с гранатой и разжал пальцы. Загремело внутри, затукало, крики послышались, истошный визг и… жахнуло. И мотор сразу заглох, словно его тоже достало осколками. Иван подергал люк, — закрыто изнутри, — встал во весь рост, оглядываясь, — кто тут где? И в этот момент пулеметная очередь — чужая ли, своя ли? — дробно ударила по башне, сбросила Ивана вниз, в колючую равнину кустов…
— Сил моих больше нету! Разве можно таким бугаем отъедаться?!.
Иван открыл глаза, увидел над собой плачущую белобрысую санитарку.
— Очнулся?! — заулыбалась она, и слезы на ее щеках внезапно из знака горести превратились в знак радости. — Я так и знала! Вон, какой здоровый, разве не выдержит?!.
— Чего… ревешь? — с трудом выговорил он, пытаясь подняться.
— Так мне же тебя не дотащить.
— Ты помоги встать, а там я… — Он приподнялся и снова лег: закружилась голова. — Ноги-то целы?
— Ноги целы…
— Значит, дойду.
— Как же дойдешь?! Голова у тебя, да рука вот, и бок…
Левую руку он совсем не чувствовал, будто ее и не было. А бок жгло нестерпимо, хотелось согнуться.
— Кость перебило?
— Цела кость, цела!…
— Ну, спасибо. Помоги встать.
Ноги ничего, держали, не подкашивались. Только в голове все кружилось, кружилось. Он оглядел темнеющее небо, в котором не видно было ни одного самолета, спросил:
— Вечер что ли?
— Да утро уже. Ты столько пролежал, столько крови потерял!…
— То-то, смотрю, голова кружится.
— В медпункт надо срочно!
— Пора, вроде. Куда идти-то?
— Ты же не дойдешь!
— Как-нибудь.
— Правда, дойдешь? — обрадовалась девушка. У нее у самой ноги подкашивались от усталости, а дел еще было так много.
Не отвечая, Иван шагнул и чуть не упал: повело его в сторону, как на корабле во время большой качки. Но опыт ходить по качающейся палубе у него был, он выпрямился и пошел, пошел, западая и выпрямляясь.
Сзади грохотали взрывы, то далеко, то близко, а он шел и шел, боясь остановиться, боясь, что не встанет без помощи. Помнилось, что медпункт где-то впереди, что фронт где-то сзади, — и он старался удержать в себе эти главные ориентиры, чтобы не сбиться с дорога. А медпункта все не было. А солнце поднималось, жгло все сильнее, и все сильнее мучила жажда. В голове уж не часы тенькали, а кувалда била по колоколу при каждом шаге. Чудились ему могильные памятники, кипарисы, застывшие в немом строю, светлые дорожки, устланные морской галькой, восковая похоронная зелень кустов.
