Правда, работа в саду продвигалась трудно: за день Лайош копал хорошо если два-три часа, да и то в основном перевозил землю на тачке; но все же придет время, когда последний из зеленоголовых неприятелей Тиби будет вытащен из мокрого кома, или если Лайош не успеет закончить дело, то закончит за него снег. Самой медленной работе, самой мягкой осени наступает когда-то конец — потому и требовалась ему новая мечта, которая со временем хотя бы отчасти воплотится в реальность, как перекопка — в это вот молчаливое сидение втроем вокруг лампы. Тери перекусила нитку, и Лайошу пришлось поднять с пола упавшие ножницы. Где и когда посидят они еще так вот рядом, если Тери будет стоять, прохаживаться, поворачиваться в дорогих манто с кукольной улыбкой на лице перед покупателями, а он, Лайош, на сверкающих спицами колесах станет развозить понравившиеся меха в богатые виллы на Холм роз и на Пашарет?
Неделя была восхитительна; но мирная идиллия в кругу керосиновой лампы уже стала давать зловещие трещины, к которым вместе с ветром, срывавшим последние листья, вместе с холодом долгих ночей пробирались враждебные силы, угрожавшие издали Лайошу еще в дивные дни сентября, а теперь готовые раздавить, разрушить его мечту. Тревожные знаки были как будто и не очень явными, однако они напоминали Лайошу о том, что радости преходящи. Одним из них стала кроватная сетка. С тех пор как барин у них ночевал, сетку надо было каждый вечер тащить к печке. Барин приходил на ночь или не приходил, но барыня теперь спала в комнате. С этой реформой дверь из прихожей в будущую столовую стала важнее всех прочих дверей, а господские комнаты, словно свет от тьмы по слову всевышнего, начали отделяться от остальных помещений. Хозяйка все еще приходила к ним в кухню поболтать, почитать возле лампы, но прежние времена, когда все трое спали рядом, теперь канули в прошлое. Жизнь барыни обособлялась от жизни прислуги, а вместе с тем со дня на день слабели позиции Лайоша в кухне, ставшей вотчиной Тери. В сговор с кроватной сеткой вступал воск, которым паркетчик покрывал, метр за метром, выскобленный паркет. Там, где желтая масса покрыла пол, Лайошевы башмаки могли ступать разве что по бумаге. Для ведра с углем оставалась пока что тропинка от двери до топки. И пока, окуная руки по локоть в желтое месиво, мастер толковал Лайошу про преимущество обучения ремеслу и особо про преимущества паркетного дела, Лайош, стоя на сужающейся тропинке, думал о том, что скоро в комнатах не найдется ни одного ненавощенного пятна, что лежащие в бельевой занавеси с яблоками повешены будут на окна и переселится из ящиков в горку дешевый якский сервиз вместе с бережно хранимым фарфором в стиле бидермейер, и на дверях засияют ручки, и ему, Лайошу, разве что на минутку, принести уголь, позволено будет после долгого вытирания ног ступать на господскую территорию.
Но и кроватная сетка, и воск лишь по краям разъедали тесный кружок, постепенно ослабляя волшебную силу лучей керосиновой лампы. Электричество вспыхнуло в мгновение ока — и изгнало семилинейную лампу с остающимся в ней керосином на шкаф. Свет вспыхнул и, к счастью, тут же погас. Как только власти выдали разрешение подключить дом к электрической сети и в стенах дома, невидимые, побежали таинственные соки огромного города, распускающиеся в ночной тьме миллионами ярких цветов, хозяйка велела повесить люстры и принялась вкручивать электрические цветы в их желтые чашечки. В общей лихорадочной суете Лайош стоял, взгромоздившись на стол, и вворачивал в большую деревянную люстру круглые лампочки, что будут жить под матовыми, с узорами, колпаками. В одном месте какая-то отогнувшаяся проволочка мешала вставить лампу в гнездо. «Придавите ее ножом», — распорядилась Тери и тут же принесла нож с деревянной ручкой. Лайош прижал острием проводок — и тут что-то ярко сверкнуло, и нож ушел Лайошу словно в самый локоть; свет погас. «Что вы там делаете?» — крикнул паркетчик, натирающий пол под столом. «Хорошо еще, что совсем не убило, спасибо скажи деревянной ручке», — объяснил он испуганным слугам. Сколько ни вкручивали потом лампочек, ни одна не горела; в результате, когда на следующий вечер вызванный электромонтер сменил пробку, все вокруг залил водопад ослепительно белого света. Дом охвачен был электрическим буйством: сверкали стержни гардин, кафель, крышка рояля, ножки торшеров, лак на лестнице, полировка на мебели, свеженатертый паркет; хозяйка носилась по комнатам как шальная, опьяненная зрелищем сказочного своего замка. «Погоди выключать, — остановила она Тери. — Ну скажи, можно было в это поверить еще месяц назад?» — схватила она за локоть провожающую ее из комнаты в комнату девушку. Когда Лайош вернулся на кухню, керосиновая лампа, словно вспугнутая кошка, была уже высоко на полке, под потолком, прежнее уютное помещение казалось каким-то взъерошенным, потерявшим себя. Плита, прежде стоявшая в собственном, сочившемся через дверцу зыбком свечении, вылезла из темноты и потеряла милое дружелюбие, превратилась в хвастливое сооружение из круглых и прямоугольных пластин, металлических стержней и труб. Раковина с крестообразным краном, которая в своей полутемной нише могла казаться даже чашей со святой водой, выставила напоказ решетчатый раструб стока с грязноватыми волокнами от тряпки, которой мыли посуду; шкаф обрел цвет желтой зависти, и на коричневых его ящичках любой мог теперь прочитать, что в них лежит: красный перец, черный перец, корица. Лайош сбежал в бельевую, где держал для себя до сих пор елочную свечку, выпавшую при переезде из какой-то коробки и потихоньку подобранную им. Зажигая ее, он разглядывал вечерами книги с греческими буквами и кириллицей, оставшиеся от ящика Корани. Но в бельевой тоже была под потолком лампочка, и Лайош, пока его не застали, задул поскорее свечку.
С электричеством появились и гости. Хозяйка едва успела обежать сияющие свои комнаты, как от соседей явилась девочка, которую Лайош видел летом в коротких белых штанишках. «Ой, у вас свет уже есть?» — шумно влетела она в дом. И словно само электричество разнесло по родне и друзьям долгожданную новость, что и Хорваты наконец включились в светоносную сеть: к вечеру на улице Альпар появился инженер, а за ним со скрипящего шлаком тротуара сворачивали к прозревшему дому какие-то отважные тетки, племянницы, крестные, барынины подруги; поужасавшись, как далеко забралась Эмма, они вступали на блестящий паркет, заглядывали в ванную — гордость хозяйки, ахали перед альковом и завистливо вздыхали, выходя на террасу. Подсобные помещения оставались на самый конец, бельевая же завершала осмотр. «А здесь — бельевая», — говорила хозяйка. Гости, увидев сидящего на ящиках парня в рабочей одежде и с книжкой, лишь глазами пробегали от стены до стены и отступали. А в комнате спрашивали: «Эмма, милая, кто это был там в бельевой?» «А», — выслушав барыню, равнодушно говорили они, снимая шкурку с охотничьей колбасы, за которой осмотренное в бельевой существо час назад бегало галопом к мяснику на Кольцо.
Среди множества мрачных предзнаменований больше всего по-прежнему беспокоил Лайоша барин. С его ожидаемым в скором времени вступлением в дом навсегда уйдут в прошлое совместные вечера на кухне и цветные карандаши утратят почетное место на столе Тери. За неделю, прошедшую со свадебной ночи, доктор Хорват лишь дважды появлялся в доме, оба раза перед самым сном, и утром задерживался лишь до тех пор, пока бакалейщик, снабжавший продуктами улицу Альпар, не приносил молоко и хлеб. В одно из этих двух посещений барин принес кулек печеных каштанов, во второй — газету, сложенную во внутреннем кармане. Оба подарка стоили вместе не более тридцати филлеров, но хозяйка была в высшей степени тронута ими. Каштаны оказались червивыми и подгоревшими, но она с наслаждением хрустела горелой корочкой и, вздернув губы, словно оскалившийся зверек, обгрызала со всех сторон червивое место. Два каштана дали Тери, один — Лайошу, и обоим пришлось с благоговением съесть их. В газете писали об абиссинской войне. Барыня заняла сторону итальянцев, барин же не скрывал сочувствия к эфиопам. «Ах, барин, мы же все-таки белые, как мы можем быть за черных», — вмешалась в спор Тери. Улыбка ее говорила: я, конечно, только глупая женщина, ничего в этом не смыслю, да и куда мне спорить с барином, но все-таки у меня тоже есть голова, причем не такая уж некрасивая, и, если я выскажу то, что в ней есть, не правда ли, это будет выглядеть мило. Примерно так же спорила с мужем и барыня. Однако, если она и наносила удары мягкой лапкой, это была все же лапка, в которой прятались коготки. «Жаль мне бедного негуса: если ты на его стороне, то наверняка его выгонят из Абиссинии, ты ведь всегда на стороне проигравших». Но спор она закончила так: скрестила у мужа на шее мохнатые рукава своего свитера и нежно заворковала: «Ну хорошо, хорошо, отдаю тебе противного твоего негуса, только не сердись на меня». И, не стесняясь Лайоша, готова была расцеловать и приласкать мужа, если б тот не поспешил отстраниться.
