Барыня застонала, заворочалась под светом лампы и села в постели. «Оставьте меня…» Она озиралась по сторонам, словно невовремя разбуженный, готовый раскапризничаться ребенок. «Где револьвер? — крикнула мачеха. — Так переполошить человека! Кошмар какой-то!» Хозяйка спустила ноги на пол. Узнав наконец мачеху, она обрела тон, которым всегда с ней разговаривала. «Что такое с тобой? Чего ты так раскричалась?» — «Я за револьвером. Отец не позволил оставлять у тебя оружие на ночь». И мачеха принялась брезгливо шарить рукой под подушкой. «Ну и пожалуйста, забирай, раз вы такие пугливые! — сказала барыня, всем своим видом выражая презрительное спокойствие. — Тери, принесите мой серебряный ридикюль, он в шкафу в комнате». Серебряный ридикюль быстро нашелся, в нем, между кошельком и платочком, лежал крошечный пистолет. «Пожалуйста. Как видишь, я им не пользовалась». Она протянула мачехе сумочку, чтобы та сама взяла пистолет. Мачеха, погружая пальцы в сумочку, огляделась вокруг. «Господи, и ты здесь живешь?» — «Хотела я снять номер в „Геллерте“, — с бледной улыбкой ответила барыня, — да знаешь, дома все как-то уютней». Мачеха посмотрела на часы. «Кино уже кончилось», — сказала она Тери на крыльце. «Ах, барыня, вы легко это восполните», — расточала Тери провисшим угрюмым облакам глазированную улыбку манекенщицы. «Ужас, что вытворяют», — заметила мачеха, заводя машину. «А ведь взрослые люди как будто», — Тери всем своим тоном старалась показать, что она полностью на стороне мачехи. Когда она вернулась в дом, барыня была уже на кухне и жаловалась Лайошу: «Нет, вы подобное видели? Муж обо мне слышать не хочет, а им только бы свой пистолет получить. Чтобы, если я что-то сделаю, так, не дай бог, не их пистолетом!» Тери сдвигала кресла, составляя себе постель. «Слава богу, барыня, вы уже сердитесь, — заметила она мудро. — А то бедный Лайош совсем было испугался, что вы хотите нас покинуть». «Ну, я еще с ума не сошла, чтоб покончить с собой, — улыбнулась барыня. — Так легко от меня не избавитесь. Осталось что-нибудь поесть, Терике?» — «Котлеты, только остывшие». — «Ничего, я такая голодная, сил нет». И, забравшись обратно в постель, она молча жевала котлеты, пока не заснула.
Утром барыня больше не плакала и не стонала. После ночной бури в душе у нее было тихо и пасмурно — солнце не выглянуло еще, но дождь вылился весь, и она, словно вымокшая былинка, грустно покачивалась, ожидая, как повернется дальше погода. То отчаявшееся существо, которое вчера, вырываясь в ней из тисков стыда, взывало к миру о помощи, добилось своего. Разве перепуганная прислуга не вытащила на ночь глядя мачеху из дому и разве та не отняла у нее пистолет, который, хоть и попал сюда как средство защиты на случай опасности, однако здесь благодаря ее горестным воплям быстро преобразился в символ крайнего отчаяния. Покорно стоя в своем свитере среди визга и скрежета, окружающего циклевщика, и пользуясь его отдыхом, чтоб расспросить, хороший ли доход дает такое адское занятие, она почти явственно чувствовала, как треугольник Буда — Пешт — Звездная гора, все родственные и дружественные дома и семьи незримо превращаются в добровольное общество по спасению ее жизни, причем роль Лайоша и Тери в этом треугольнике играет вся населяющая его человеческая фауна. Жалостные ее вопли, слыша которые, даже слуги встревожились, наверняка разнеслись по телефонным проводам и в частных разговорах бог знает куда, и пусть сейчас она спокойнейшим образом беседует с паркетчиком, сгоняющим с дубовых пластин кудрявую пыльную стружку, — в сознании по меньшей мере дюжины людей она все еще в рыданиях бьется на кровати, сжимая пистолет в прижатом к сердцу кулаке. «Сорок пенге в неделю — не так уж и плохо, — сказала она пригвожденному к полу существу. — Но как вы терпите этот шум?» — «А, к своему-то шуму я привык. Зато дома, коли дочка ногти примется подпиливать, я ору…» Хозяйка подумала о поднятом ею шуме. Подумала с некоторым смущением, что так разоблачила себя, но в то же время и с надеждой, словно ребенок, который с облегчением прекращает рев, как только его спросят наконец, в чем дело и кто его обидел. «А я уж решила, вы так и не придете лестницу нам делать, мастер», — перешла она к бледному, с зачесанными назад волосами столяру, который в галерее сердечных симпатий Тери сменил водопроводчика-футболиста. До нынешнего дня момент, когда груженная дубовыми ступенями и перилами повозка остановится перед домом, казался чем-то далеким, как мыс Доброй Надежды; теперь же барыня ощутила чуть ли не разочарование, что мир в ответ на ее стоны прислал лишь этого пропахшего лаком мастерового. Ее ожидание передалось и слугам. Лайош рассеянно тыкал лопатой землю, словно назревающие события не позволяли ему сосредоточиться на работе, и даже Тери, исчерпав небрежные ответы столяра, то и дело поглядывала на дорогу. «Вот увидите, Лайош, — сказала она. — К вечеру у нас будут гости».
Надо ли удивляться, что вечером, во время ужина, когда раздался стук в кухонное окно, никто из них не вспомнил про Даниеля, не побледнел от страха. Напротив, барыня сильно покраснела и, перегнувшись через стол, обеими ладонями и носом приникла к стеклу, чтоб рассмотреть стучавшего. «Не бойтесь, не грабители». — «Ах, это вы, Эден?» — вскрикнула барыня, начав фразу разочарованно, но кончив на радостной ноте. Пусть инженер — это еще не муж, но он был посланцем все того же общества, которое, пускай неощутимо, а все же принимало меры к спасению дома на улице Альпар. Лайош открыл бородатому и уступил ему свою табуретку. «Нет-нет, продолжайте ужинать, братец, — сказал бородатый и прислонился к мойке. — Я вижу, вы тут живете совсем не так уж плохо. Эта лампа и три ложки в чугунке напоминают мне мое детство. Знаете, куда разумней было бы жить вот так». «Я вижу, вы тоже начали нести чепуху, как мой муженек, — рассмеялась хозяйка. — Я, конечно, охотно ем из чугунка и сплю на кровати для прислуги. Но только если выбора нет. А если человек имеет возможность жить хорошо и его все-таки тянет вот к такому, то он знаете кто? Трус. У него просто не хватает смелости быть тем, кем он рожден быть». — «Вы, Эмма, просто философом стали, пока строите этот дом. Пошлем вас к Муссолини, он теперь хочет подкрепить теорией свою практику… Слышал я, в семье Хорватов идет серьезная борьба по принципиальным вопросам». — «Да? От кого же вы это слышали?» — «Дурные вести быстро расходятся». «Вот как? Ну что ж, — решительно заявила барыня, — я пришла к выводу, что пора нам с мужем разводиться. Все лучше, чем терпеть, чтоб от его капризов зависела судьба моих детей». Лайош вспомнил, что накануне вечером барыня жаловалась: «Муж обо мне слышать не хочет». А теперь — она собралась разводиться? Лайош догадывался, что здесь идет азартная игра меж гордостью и жаждой власти, и искренне дивился барыниной смелости. Правильно, пускай барин у себя на Звездной горе не считает, что они, израсходовав боеприпасы, готовы капитулировать. «Рад, что вы настроены по-боевому, — сказал инженер, — это признак здоровья. Я вижу, у вас еще осталась чечевица, не угостите ли и меня? Или вы бы еще поели?» — обернулся он к слугам. Естественно, те уже наелись доотвала; да они и не могли есть с той минуты, как инженер встал столбом у них за спиной. Тери загремела посудой, ища для него тарелку с ложкой, Лайош же совсем покинул свою табуретку. «Поистине неисчерпаемо ваше, женщины, могущество, — говорил инженер, обирая с бороды прилипшую чечевицу. — Восставший против вас рано или поздно сдается на милость победителя. Я, например, могу понять Исайю, который отдал все свое имущество за чечевичную похлебку. Богатство мужчин обладает такой зыбкой ценностью, а ваша похлебка — вещь земная, осязаемая». «Только мужья, к сожалению, не так сентиментальны, как холостяки», — смеялась, торжествуя, барыня. Глаза ее поголубели от этой милой женскому слуху темы, руки, красивые, с длинными пальцами и овальными ногтями, мелькали над столом, пока она говорила.
Лайош не все способен был понять в этом полном намеков разговоре; но, глядя на инженера, очистившего наконец от чечевицы бороду и теплым взглядом карих глаз следившего за ее порхающими руками, он представлял, что сам он сидит перед Тери, радостно подчиняясь ее волнующим, властным жестам. Зыбкое богатство мужчин, земная похлебка — от незнакомых этих выражений по спине Лайоша пробегала какая-то сладостная дрожь, какую он испытывал, лишь сидя перед своей пещерой по вечерам, пронизанным мерцанием далеких фонарей и навевающим непривычные мысли. «Холостяков терзают мечты, мужей — привычка. Она прозаичней, но сильнее». — «Словом, стреляться мне не надо?» — кокетничала барыня, как разнежившаяся кошка. Инженер встал и шутливо поднял вверх медвежьи руки. «Лучше показывайте мне ваш замок, сударыня. Да у вас и лестница уж есть!» — закричал он, идя с керосиновой лампой впереди маленького отряда через комнаты с потеющими стенами. «Ну, теперь-то вы можете быть спокойны, — сказал он улыбаясь. — Построили своим потомкам крепость, раздули в очаге огонь, который будет гореть, даже когда вы умрете — если, конечно, вам вздумается умирать зимой. А все остальное — суета, остальное — преходяще». — «Вам виднее: вы строитель», — смеялась облегченно барыня. «Строитель — самое древнее ремесло, — смеялся в ответ бородатый. — А вы чтоб и дальше берегли вашу помещицу!» — сказал он на прощанье слугам. Те широко улыбались в благодарность за шутку. «Хороший человек господин инженер, таких редко нынче встретишь», — заявил Лайош после ухода бородатого. «Я же сказала, что вернется барин», — с горечью заметила Тери. Барыня постукивала ложкой по кастрюле и молчала.
