Жизнь моя за этот месяц вряд ли интересна для моего читателя, хотя каждый ее час, полный надежды и тревоги, до сих пор живет в моей памяти. Когда сердце полно любви, каждый пустяк, связанный с этой любовью, представляется важным и значительным, и память хранит мысли и события, которые в другое время скоро бы забылись. Я мог бы написать целый том о моей жизни за этот месяц, и каждая его строка была бы интересна для меня, но не для вас. Поэтому я и не написал его и даже не привожу здесь моего дневника за это время.
Я по-прежнему жил в гостинице в Бринджерсе и быстро набирался сил. Чаще всего я гулял по полям или по дороге вдоль реки, катался на лодке и удил рыбу в тихих заводях или охотился в зарослях камыша и кипарисовых лесах; иногда я проводил время, играя в бильярд, который вы найдете в каждой луизианской деревне.
Я подружился с доктором Рейгартом и, когда он не был занят практикой, проводил время с ним.
Его книги тоже стали моими друзьями, и по ним я впервые познакомился с ботаникой. Я стал изучать растительность окружающих лесов и вскоре научился с первого взгляда определять породу каждого дерева: исполинские кипарисы, символ печали, с высокими пирамидальными стволами и широко раскинувшимися мрачными темно-зелеными кронами; ниссы, эти водяные нимфы, с длинными нежными листьями и плодами вроде олив; персимон, или американский лотос, с ярко-зеленой листвой и красными, похожими на сливы плодами; величавая магнолия и ее сородич — высокое тюльпанное дерево; рожковое дерево и из того же семейства белая акация с тройными шипами и легкими перистыми листьями, почти не дающими тени; платаны с гладкими стволами и широко раскинутыми серебристыми ветвями; стираксовое дерево, по которому стекают золотистые капли; ароматный и целебный сассафрас и красный лавр с запахом корицы; различные породы дубов, во главе которых стоит величественный вечнозеленый виргинский дуб, растущий в южных лесах; красный бук с висячими кистями; тенистая крушина с широкими сердцевидными листьями и черными ягодами и, наконец, последнее, но не менее интересное дерево — любящий воду тополь. Таковы леса, покрывающие наносную почву луизианской равнины.
Область, изобилующая этими лесами, простирается выше тех мест, где растут пальмы, однако и здесь встречаются некоторые их разновидности — например, латании и саговые пальмы разных пород, так называемые пальметто; местами они образуют густой подлесок и придают всему лесу тропический характер.
Я изучал и паразитов этого растительного царства: огромные черные узловатые лианы толщиной с древесный ствол; стелющийся камыш с красивыми, похожими на звездочки цветами; мускатный виноград с темно-красными гроздьями; бигнонии с трубчатыми цветами; густые бамбуковые заросли; душистую сарсапариль и многие другие.
Меня интересовали и разные виды культурных растений — источник богатства этой страны, — такие, как сахарный тростник, рис, кукуруза, табак, хлопок и индиго. Все они были мне незнакомы, и я с интересом изучал их особенности и способы разведения.
Можно подумать, что весь этот месяц я бездельничал, но в действительности он был самым плодотворным за всю мою жизнь. За этот короткий месяц я получил больше полезных знаний, чем за многие годы обучения в колледже. Но, главное, я узнал то, что было для меня дороже всего на свете: я узнал, что Аврора меня любит!
Я узнал это не из ее уст — она ни слова не сказала мне, и все же я был уверен, что это так, уверен, как в том, что я живу. Никакие знания на свете не могли дать мне такой радости, как одна эта мысль!
* * *
— Аврора меня любит! — так воскликнул я однажды утром, отправляясь из Бринджерса на плантацию.
Я бывал там раза три в неделю, а случалось, и чаще. Иногда я встречал у них гостей, друзей мадемуазель Эжени, иногда заставал ее одну или вдвоем с Авророй. Но ни разу мне не удалось остаться с Авророй наедине. Ах, как я жаждал такого случая!
Официально я, конечно, приходил в гости к мадемуазель Эжени. Я не смел искать свидания с ее невольницей.
Эжени была по-прежнему грустна; теперь мне уж никогда не случалось видеть ее такой оживленной, как раньше. Она бывала подчас очень печальна и никогда не смеялась. Я не был поверенным ее тревог и потому мог только догадываться об их причинах. Однако я не сомневался, что виной всему Гайар.
Последнее время я мало слышал о нем. В общественных местах он явно избегал встреч со мной, а я никогда не заходил в его владения. Я заметил, что мало кто из соседей уважал его, кроме тех, кто преклонялся перед его богатством. Удалось ли ему добиться успеха в своих ухаживаниях за Эжени, я не знал. В обществе их союз считали вполне возможным, хотя никто его не одобрял. Я очень сочувствовал молодой креолке, но и только. Конечно, не будь я так влюблен в Аврору, судьба ее хозяйки волновала бы меня гораздо больше.
«Да, Аврора меня любит!» — повторял я про себя, выезжая на береговую дорогу.
Я ехал верхом. Великодушный Рейгарт отдал в мое распоряжение прекрасную верховую лошадь, и она горячилась подо мной, словно ей передавалось мое страстное нетерпение.
Мой хорошо выезженный конь и сам знал дорогу, так что я бросил поводья, предоставив ему бежать как вздумается, а сам отдался своим мыслям.
Я любил квартеронку, любил горячо и преданно. И она тоже любила меня. Она не высказывала своей любви словами, но я сумел ее разгадать. Мимолетный взгляд, движение, вздох — вот что убедило меня.
Любовь научила меня своему особому языку. Мне не надо было никаких посредников, никаких слов, чтобы понять, что я любим.
Эти мысли бесконечно радовали меня и наполняли мое сердце восторгом, но вскоре их сменили другие, гораздо менее приятные.
Кого я люблю? Невольницу! Правда, прекрасную невольницу, но все же рабыню. Весь мир поднимет меня на смех. Вся Луизиана будет смеяться надо мной — нет, не смеяться, а презирать и преследовать меня. Одно желание сделать ее моей женой вызовет насмешки и оскорбления: «Как! Жениться на невольнице! Этого не потерпят законы нашей страны!» Жениться на квартеронке, даже будь она свободна, — значило навлечь на себя гонения. Меня, вероятно, изгнали бы из страны, а может быть, засадили бы в тюрьму.
Все это я знал, но меня это нисколько не тревожило. Что значило для меня осуждение всего света по сравнению с любовью к Авроре? Ровно ничего. Конечно, я глубоко сокрушался, что Аврора — невольница, но совсем по другой причине. Как освободить ее? Вот вопрос, который волновал меня.
До сих пор я мало над этим задумывался. Пока я не убедился, что любим ею, мне казалось, что это дело далекого будущего. Но теперь, когда я поверил в ее любовь, все силы моей души сосредоточились на одной мысли: «Как освободить ее?» Будь она обыкновенной невольницей, ответ был бы очень прост. Хоть я и не был богат, однако у меня хватило бы средств на то, чтобы купить себе живого человека.
