Но чины и награды, раны на поле чести, сочиненные им самим патриотические стихи и песни — все это так и не настроило Сергея Марина на воинственный лад. Будучи старше своих друзей годами, он не смог сжиться с новой эпохой, сильно отличавшейся от величавой степенности Екатерининского века. Он не мог привыкнуть к бесконечным расставаниям, ставшим повседневностью для России, «объятой кровавой заботой». Деятельный «Костуй» чувствовал себя на войне в своей стихии: честолюбивый и бесстрашный, он «жил бескрайностью дорог» и не собирался ничего менять в своей жизни. Если вспомнить высказывание Фридриха II, что люди бывают храбрыми не только из чувства чести, но и по темпераменту, то следует признать, что из четверых друзей Марин и Арсеньев относились к первому типу, а Воронцов и Аркадий Суворов — ко второму. Наблюдая за служебными успехами друга, Марин пишет Воронцову: «Будь жив и здоров и помни, что хотя я с тобою редко вижусь, но верно дружба моя сильнее всех тех, которые тебя окружали. Я это могу сказать утвердительно». Беда Марина состояла в том, что он всегда был склонен к созерцанию, размышлению и постоянству, Воронцов жил интересами службы, не мыслил себя без новых впечатлений и широкого круга знакомств, что в те времена в военной среде называлось «рассеянностью». В черный день, когда его особенно донимали раны и одиночество, Марин доверил бумаге одно из самых мрачных своих стихотворений «К друзьям»:
Боитесь разделить с приятелем вы скуку.До тех пор ласковы, доколь я был здоров.Теперь же болен я — и несколько часовМне уделить нельзя. Вы отвратили взоры, —И лестница моя для вас Кавказски горы —Вам пропасть кажется там каждая ступень.
«Кавказский» антураж, возникший в воображении огорченного и обиженного невниманием поэта, указывал в первую очередь на «недостойного Костуя». Верное и трепетное сердце Марина постоянно разрывалось страхом лишиться кого-либо из своих товарищей, пусть даже на поле чести, куда они так отважно стремились. Эти строки вышли из-под пера Марина в ту пору, когда все четверо были еще живы:
И так, друзья, схватясь рукамиВокруг вечернего стола,Мы клятву подтвердим сердцами,Друг друга охранять от зла.
Однако «зло» обрушилось на друзей внезапно и совсем не с той стороны, откуда его ждал Марин. Дмитрий Арсеньев, уцелевший «среди кровавых боев», благополучно возвратившийся из французского плена, в конце 1807 года был убит на дуэли графом Иринархом Хребтовичем, с которым он дрался «из-за горячности характера». Секундантом Арсеньева был граф Воронцов, для которого это была едва ли не самая первая тяжелая потеря в жизни. Еще летом 1805 года он писал в письме Арсеньеву: «Знаешь ли ты, что я Марина еще больше полюбил, как увидел, как он к тебе привязан!» — и вот одного из близких и когда-то беззаботно веселых друзей не стало. Воронцов был скуп на слова и сдержан в эмоциях, к тому же в день гибели Арсеньева он ухитрился быть секундантом еще на двух поединках чести, но Марина потрясло «своеволье» Арсеньева:
Но пред тем как расставалсяС телом твой скорбящий дух,Ты забыл, знать, что осталсяУ тебя здесь верный друг!
Говорят, что беда не приходит одна. 11 апреля 1811 года не стало и Аркадия Суворова. Казалось бы, совсем недавно друзья в письмах «перемывали кости» своего нерадивого приятеля, в шутку собираясь с ним расправиться: «Что тебе сказать о Бижу? Так же глуп, так же несносен, как и прежде; часто с Шаховским мы жалеем, что не живем в Италии, где за несколько копеек добродушный итальянец с помощию стилета избавит тебя от скучного урода. Вообрази, что мы не видали Бижу целую весну: занесся в чистые поля, да там и пропал. Пожалуйста, напиши к нему, что у вас много дичины; может, он к вам и поедет; а ты постарайся столкнуть его в Казбек: сим ты заслужишь бессмертие»{39}. Могли ли Воронцов и Марин предвидеть, что злой рок уже подстерегал «Бижу». И эта потеря также оказалась «не боевой». Сын великого русского полководца погиб так же бесшабашно и лихо, как и жил, не дотянув, как и Арсеньев, до 30-летнего возраста. «Этот молодой герой, полный надежд, всеми любимый, переезжая (несмотря на убеждения в невозможности переезда), по привычному бесстрашию, в коляске с генерал-майором Удомом, Рымник (ничтожный ручей, но тогда надувшийся от наводнения) был опрокинут и увлечен быстриною. Удом был спасен, а Суворов отыскан уже трупом в той же реке, коей славное название Рымникского он наследовал от отца в память бессмертной победы. Горесть армии была общая <…>»{40}. Среди офицеров ходили слухи, что сын генералиссимуса погиб, пытаясь спасти своего пьяного кучера, опрокинувшего в реку карету. Кучера «Бижу» спас, а сам не выплыл…
Жизнь тем временем шла своим чередом. Граф Воронцов, воюя с Турцией, «ходил за Дунай», во главе Нарвского пехотного полка взял штурмом крепость Базарджик, осаждал крепость Варну, сражался под Шумлой с великим визирем Юсуфом-пашой и в 1810 году в 28 лет был произведен в генералы. Его друг Марин с головой погрузился в милые его сердцу литературные интересы. В Северной столице он вместе с известными деятелями русской культуры — Г. Р. Державиным, А. Н. Олениным, И. А. Крыловым, А. А. Шаховским, К. Н. Батюшковым стал издавать «Драматический вестник». 14 марта 1811 года на торжественном открытии «Беседы любителей русского слова» Марин был торжественно принят в члены этого общества. Он обрел привычный комфорт среди единомышленников и собратьев по перу, в обстановке вдохновения и творчества, но… на берегах Дуная лучший друг генерал-майор граф Воронцов по-прежнему распечатывал письма, содержащие знакомые упреки: «Пожалуйста, пиши ко мне, мой добрый Костуй. Недавно я перечитывал твои письма из Грузии и нашел, что в теперешних мало свежести. Может быть, тебе и некогда писать много; но все можно сказать слова два-три; хоть делай мне поручения и докажи, что ты меня все помнишь»{41}.
Но вот грянул 1812 год, и друзья снова вместе. Воронцов — начальник 2-й сводно-гренадерской дивизии во 2-й Западной армии князя П. И. Багратиона, в Главную квартиру которого полковник Марин получил назначение дежурным генералом, хотя здоровье подводило его все чаще, а пуля, оставшаяся в груди со времен Аустерлицкой катастрофы, давала о себе знать все сильнее. Марин выполнял «черную, незаметную работу» при штабе, не щадя последних сил, заботился о снабжении армии. «Костуй» сражался во главе дивизии под Миром, Романовом, Салтановкой, Смоленском. В битве при Бородине он геройски оборонял Семеновские флеши, где, отбивая яростные атаки неприятеля, на глазах у Воронцова полегла почти вся его дивизия, а сам «Костуй», тяжело раненный в ногу, был увековечен В. А. Жуковским как символ доблести и чести русского воинства в 1812 году:
Наш твердый Воронцов, хвала!О други, сколь смутиласьВся рать славян, когда стрелаВ бесстрашного вонзилась,Когда полмертв, окровавлен,С потухшими очами,Он на щите был изнесенЗа ратный строй друзьями.Смотрите… язвой роковойК постели пригвожденный,Он страждет, братскою толпойУвечных окруженный.
Ему возглавье бранный щит;Незыблемый в мученье,он с ясным взором говорит:«Друзья, бедам презренье!»
Воронцов отбыл на излечение в свое село Андреевское, где на свои средства устроил госпиталь. Именно там, в окружении «братской семьи увечных», 21 декабря 1812 года он получил последнее письмо от последнего друга: «До свидания, друг и командир. Помни <…> и люби Марина». В те времена слово «до свидания» имело, пожалуй, то же самое значение, что в наши дни имеет слово «прощай», так как речь здесь шла о свидании уже в ином мире. «Генваря 1-го 1813 года» Сергей Никифорович Марин написал и последнее в своей жизни стихотворение, посвященное победе России в войне 1812 года. 19 февраля 1813 года он скончался в Петербурге. В день похорон Арсеньева («Бижу» был в отъезде) Воронцов, с несвойственной ему печалью, сказал Марину: «Нас осталось двое». И вот он остался один.
Оправившись после ранения, Воронцов вернулся в армию, с которой дошел с боями до Парижа. В кругу соратников, в дыму сражений он не ощущал в полной мере пустоты, которая вокруг него образовалась. В 1815 — 1818 годах он возглавлял русский оккупационный корпус во Франции, а при отбытии в Россию заплатил из собственных средств все долги, сделанные его офицерами, тем самым сильно подорвав собственное материальное благополучие. Подобно своему бывшему начальнику князю П. И. Багратиону, он женился на внучатой племяннице могущественного екатерининского вельможи Г. А. Потемкина графине Е. К. Браницкой (двоюродной сестре княгини Е. П. Багратион), поправив за счет грандиозного приданого свое состояние. Семейная жизнь не заполнила ту часть его сердца, которая некогда принадлежала ушедшим друзьям. Он пережил и их, и свое время. Воронцов понял это, вернувшись из Франции в Петербург, в котором все напоминало ему об утратах. Он редко бывал в Северной столице: оставшуюся часть жизни он провел на окраинах Российской империи. Но Воронцов был воин, и он сражался с новым врагом — скукой и одиночеством — так же, как сражался с врагами на поле чести. В его жизни случалось еще многое: он был новороссийским генерал-губернатором и наместником в Бессарабии и на Кавказе, воевал, странствовал, строил города, порты и дворцы, «споспешествовал торговле и образованию», дослужился до чина фельдмаршала. Но друзей в его жизни — тех единственных, всегда помнивших о нем, все ему прощавших и писавших длинные письма, на которые в молодые «грозовые» годы не хватало времени отвечать — больше не было. Неслучайно письма называют «запекшейся кровью эпохи». Весь остаток жизни (а жить по окончании Наполеоновских войн ему предстояло еще столько же, сколько было прожито) «храбрый Костуй» хранил послания своих друзей как бесценное сокровище. Для многих военных «время славы и восторга» осталось реальностью, где они продолжали жить, в то время как вся последующая жизнь воспринималась ими как воспоминание, от которого они вновь и вновь сбегали в прошлое. В этом незабываемом прошлом граф Михаил Семенович Воронцов так же, как и многие его соратники, навсегда похоронил свое сердце. Один из участников тех событий попытался выразить это чувство словами: «При воспоминании прошлого кажется мне, будто жизнь моя расширяется и увеличивается и будто я молодею! Нынешнее единообразие жизни исчезает — и я смешиваюсь с оживленными событиями прошлого времени, вижу перед собой людей замечательных или для меня драгоценных, наслаждаюсь прежними радостями и веселюсь минувшими опасностями, прежним горем и нуждой».
