Случались истории гораздо банальнее, чем случай с князем Б., но по-своему не менее трагичные: «Всякий день приходит ко мне Г** вспоминать счастливое время, проведенное в Гамбурге, и в сотый раз рассказывает о незабвенной Жозефине, о восхитительном вечере, в который она, приняв от него в подарок выигранные им тысячу луидоров, находила его весьма любезным целую неделю; но после двери ее были уже всегда заперты перед ним, и он, как влюбленный испанец, приходил с гитарою перед дом (так в тексте. — Л. И.), где жила эта драгоценность. <…> И все это он рассказывал мне совсем не шуточно, но с тяжелыми вздохами и навернувшимися слезами…»{20}
Далеко не все юношеские привязанности оказывались скоротечными, перерастая порой в сильное и постоянное чувство. H. Н. Муравьев влюбился раз и навсегда в дочь сенатора Н. С. Мордвинова: «Мы ездили тогда к адмиралу, и он бывал у нас в деревне. 14 июля, в день моего рождения, он приехал к нам с семейством, и мне понравилась меньшая дочь его, Наталия Николаевна, мне ровесница. Мне тогда был 14-й год; я тосковал, но не смел никому поверить своей тоски, ходил по ночам в саду один и писал имя ее на деревьях. Один из сих памятников должен еще теперь существовать. Имя ее вырезано на березе на одном из островов, что на большом пруду перед домом. Однажды тайком отправился я ввечеру на остров вопреки запрещениям кататься на плотах по пруду; я вступил в бой с сердитыми лебедями, которые тогда яйца высиживали, и согнал их своим шестом, невзирая на поднятый ими крик. Вырезав имя ее на дереве и переправившись на противоположный берег пруда под прикрытием острова, я пришел домой другою дорогою, дабы никому не дать подозрения в моем тайном заявлении»{21}. Образ возлюбленной офицер квартирмейстерской части пронес через все опасности и лишения 1812 года: «В избе, где мы ночевали, был небольшой мальчик, коего черты и выражение лица разительно напоминали мне Нат. Никол. Мордвинову. Набросив лик его карандашом на лоскуте бумаги, я не расставался с сим изображением во все время похода. В 1815 году с помощью сего очерка мне удалось с памяти нарисовать портрет ее в миниатюре…»{22} Когда Николай Муравьев осмелился открыть свои чувства отцу любимой девушки и просить ее руки, то получил решительный отказ по причине своей бедности. Наталия Мордвинова стала женой другого, но через много лет ее верный поклонник добился своего: узнав, что женщина, которой он навеки отдал свое сердце, овдовела, генерал H. Н. Муравьев, известный военачальник, снова «возобновил искательства» ее руки и, наконец, соединился со своей «дорогой и несравненной Наташей».
Твердость и душевное благородство проявил в устройстве семейного очага И. С. Жиркевич. Накануне Отечественной войны 1812 года 22-летний офицер был помолвлен с соседкой по имению А. И. Лаптевой (оба происходили из Смоленской губернии), юной, очаровательной девицей. После взятия Парижа он вернулся победителем в родные края, разоренные войной. «Здесь я узнал, что семейство Лаптевых все возвратилось и живет в деревне. Разумеется, что я сейчас же поспешил туда, но как меня поразил вид моей невесты! Она предшествовавшую зиму, во время краткого переезда из Ярославской губернии в Смоленск, отъехавши из города в деревню, на Днепре, с санями провалилась под лед и спаслась каким-то чудом; но с того времени открылось у нее сильное кровохарканье, так что при малейшем нравственном потрясении кровь немедленно вырывалась горлом чашки по две; да к этому у нее была корь, от которой выпали все волосы на голове. Тем не менее я стал настаивать на моем искательстве…
Теперь надо представить себе положение нас обоих и наших семейств. У моей матери, в обрез, ровно ничего! У Лаптевых, кроме той же скромности достатка, большой долг, сделанный для прокормления крестьян и большой дворни. На мне один старый мундир, два фрака, статский сюртук, без жалованья и даже без видов содержать себя! Я не знаю, право, что я думал тогда, но упрямство мое было так велико, что я настаивал на свадьбе. Иногда мне казалось, что я будто бы добиваюсь, чтобы мне отказали, но сердечная привязанность и внимание ко мне моей невесты не только не ослабели, но с каждым днем все больше усиливались, и чем более я размышлял о бедственном ее положении, тем дороже и милее становилась она мне. Наконец в апреле 1815 года, на Вербной неделе, когда я стал настоятельно просить Е. Я. решить нашу участь, она, при всей ангельской кротости, вынуждена была сказать мне, что я сошел с ума и что я сам не знаю, чего желаю и чего требую; я с сердцем уехал и сватовство свое считал совсем расстроенным.
Но в день Св. Пасхи я получил письмо от А. И., в котором она извещала, что матушка решилась благословить нас и что она сама будет писать к моей матери; и действительно, Е. Я., извещая мою мать о моем настоянии, чистосердечно объяснила свое крайнее положение, просила, если можно, убедить меня обождать, пока я себя не пристрою, но если это покажется недействительным, то она, с своей стороны, не будет более нам препятствовать. Матушка, зная хорошо мой характер, передала мне только письмо, не говоря мне ни слова, и 2 мая 1815 года я сделался мужем А. И. Невзирая на крутость этой свадьбы, на бедность наших средств, ибо, чтобы заплатить священнику и причетникам за венец, я взял у Фролова 30 рублей, а за невестой три старых платья, вот уже тридцать два года как я пользуюсь совершенным семейным счастьем и моим детям не желаю лучшей участи»{23}.
Многие офицеры вполне сознательно возводили преграды на пути своих чувств, предпочитая не связывать себя семейными узами в военную страду и «почитая долг перед Отечеством важнее долга супружеского». В качестве примера можно обратиться к судьбе одного из прославленных героев Отечественной войны 1812 года генерал-майора Я. П. Кульнева, прервавшего отношения с невестой следующим письмом «на прекрасном французском языке»: «…если бы вы любили меня искренно, то вместо того, чтобы побуждать оставить службу, составляющую все мое благоденствие, вы первая должны бы были побуждать меня сего не делать, когда бы даже я сам того пожелал. Скажу вам более: сколь ни сильна страсть моя к вам, но привязанность к Отечеству и клятва, которую я дал сам себе, служить моему Государю до последней капли крови восторжествуют над всеми чувствованиями, которые питал я к вам, даже над всеми слабостями, свойственными мужчине. Короче: если отставка есть единственное средство владеть сердцем вашим, то объявляю торжественно, что освобождаю вас от данного вами слова и что вы свободны располагать чувствованиями вашими, к кому вам заблагорассудится»{24}. Несостоявшаяся невеста получила суровый урок: страдали в те годы не только от неразделенной любви.
Не менее категоричен был в своих стремлениях и M. М. Петров: «Мне там нравилась одна молодая прекрасная умная девица, дочь майора и кавалера Александра Матвеевна Копьева, одна дочь у матери-вдовы, жившей своим домом. Друзья мои, и особливо Томин, советовали мне искать руки ее, но я возражал им и сердцу моему: "Я дворянин, обязанный оправдать это обетное звание. Мне 22 года от роду. Мое достояние — острая шпага, мои прелестные сокровища — военная честь и боевая слава, мой жребий — тяжкие труды и смертельные язвы, мой брачный гимн — победные крики торжества героев Отечества моего. Но я не приобрел еще ничего из этих стяжаний, священных избранным сынам Отечества, и не принес должной жертвы этим обожаемым в свете чудотворным кумирам. Вижу и понимаю тебя, ясная путеводительница героев! И последую твоему призыванию нас на Запад, туда, где священная тень 'отца войны' — Суворова — показует нам стезю, им проложенную для нас. Любовь моя светла, совесть покойна, и сердце покорно долгу чести народной. Направо — кругом — марш-марш"»{25}. Денис Давыдов вспоминал о судьбе одного из своих сослуживцев: «Впоследствии я узнал, что, утомившись менять с каждою кампаниею предметы любви, он, подобно мне, при заключении общего мира, заключил союз с навсегда любимою им женщиною; он променял таким образом кочующую гусарскую жизнь на уединение философа, фантасмагорию на действительность»{26}.
Склонностью к «фантасмагории» в немалой степени был наделен и А. X. Бенкендорф, лифляндский дворянин, начавший службу в 1798 году в лейб-гвардии Семеновском полку и уже в 1812 году дослужившийся до чина генерал-майора. О таких, как он, в те годы говорили «красивый и ловкий», кроме того, он был еще предприимчивый и смелый. В 1813 году А. X. Бенкендорф командовал «летучим отрядом», действовавшим между Берлином и Франкфуртом-на-Одере, и чувствовал себя довольно самостоятельным как на войне, так и в минуты отдыха и затишья. В его записках сражения, «залетные» кавалерийские рейды, осады крепостей переплетаются с «кружением сердца» — минутными увлечениями, оставившими, тем не менее, след в душе «старого солдата», не привыкшего терять времени даром при любых обстоятельствах. После подписания Плейсвицкого перемирия Бенкендорф с «товарищами-офицерами» отправился «для поправки своего здоровья на берега Балтийского моря в Доберан в Мекленбурге». «Нас насчитывалось более 12-ти, — рассказывал Бенкендорф, — и все мы были решительно настроены поразвлечься. Врачи выписали нам рецепты, и мы начали свой "скрипичный концерт". Добропорядочные немцы посчитали наши похождения несколько шумными, но не осмелились ничего возразить». Судя по всему, здоровье к нашим офицерам возвращалось быстро: «Две красивые молодые девицы по фамилии Блюхер прибыли на ярмарку в Росток, вскоре состоялось наше знакомство, я сдал им несколько комнат в занимаемом мною доме в Доберане, где их постоянно сопровождал их дядя. <…> Мы отправились с ними в Росток, где могли наедине видеться с нашими прекрасными дамами и с большой легкостью обманывать дядю и общественное мнение. Но эта нежная связь не могла продолжаться долго. Девицы Блюхер вернулись в свой замок. Впоследствии мой офицер женился на одной из них, я же был покинут моей дамой и впоследствии получал от нее чувствительные письма». 30-летний генерал не долго тосковал в разлуке с «девицей Блюхер». У него, как и у его «товарищей-офицеров», вскоре появилось много забот: «Мы свели знакомство с пансионом молодых девиц, которым надо было давать балы, ужины и завтраки, хозяйка пансиона так любила развлекаться, что потом ни в чем не могла отказать "этим храбрым русским", которые прибыли столь издалека, чтобы освободить Германию. Каждый из нас выбрал себе девушку; они были чувствительны и добры, как все немецкие девушки. Хозяйка пансиона говорила, что не надо их слишком стеснять, так как из этого может получиться хорошая свадьба».
