Под утро в бомбоубежище стало трудно дышать, все тело было покрыто влагой. Наш Володюшка долго боролся со сном, устал и, наконец, подошел к нашему другу с просьбой: «Дядя Ваня, скажите по радио, граждане, воздушная тревога окончена, отбой». Все расхохотались, дядя Ваня только улыбнулся и взял его на руки.
Тревога надвинулась на всю страну, и никто не в силах был дать «отбой» этой ужасной, кровавой трагедии. Тот, кто мог предотвратить эту ужасную бойню и от кого зависело быть или не быть этой войне с ее ужасными последствиями, сидел так же, как и все мы, в бомбоубежище, но только в более благоустроенном. Там же с ним сидели все те, кто должен был бы сделать все, чтобы избежать этой войны.
Кругом них сновали врачи, медсестры, стража и прислуга. Для них были приготовлены специальные, самые глубокие подземные дворцы в метро, с кроватями, коврами на полу, водой, туалетом, искусственной вентиляцией. Движение там было закрыто, и поезда пролетали стрелой мимо этих бомбоубежищ. У них были склады с холодильниками, полными продовольствия. У них были шахматы и шашки, чтобы отвлечь их «мудрые» головы от происходящего вокруг. Но руки у них дрожали так же, как у всех, когда они играли в шахматы, несмотря на то, что даже гул самолетов до них не доносился и почти не было слышно разрывов снарядов. Их семьи были давным-давно, как только началась война, эвакуированы со всем своим скарбом в далекий, надежный тыл.
В первый раз бомбили всю ночь до самого утра. Когда мы рано утром поднялись к нам на балкон, все вокруг было озарено факелами пожарищ, все вокруг горело. Особенно яростно бомбили наш район, как наиболее промышленный. С правой стороны от нас полыхало пламя, кто-то сказал, на Тульской улице метили в Чернышевские казармы, попали в жилые дома, горел целый квартал старых одноэтажных деревянных домиков, факелом пылала мебельная фабрика, разбомбили хлебозавод, кинотеатр, детскую больницу, колхозный рынок. Воздух был насыщен дымом и запахом гари.
— Вы слышали, Нина Ивановна, — обратилась ко мне соседка, — что у Даниловской площади на улице упала «бомбочка» и весь квартал разрушила, три корпуса снесло. Говорят, в убежище было полно народу. Откапывают, но пока откопают… Ведь этакую махину надо разгрести, чтобы добраться к несчастным в подвале, а там почти одни женщины и дети. «Бомбочка», непонятно почему «бомбочка». Как-то само собой стало нарицательным, так же, как всякий немец стал «Фрицем». Или «они», и каждый знал, что «они» — это вражеская армия, что это немцы.
В первую ночь наши зенитки трещали по вражеским самолетам без умолку. А во вторую ночь хранили гробовое молчание, приводя всех в недоумение, еще больше увеличивая страх и панику, и мы решили: так как нужного эффекта они все равно не добились, то сбивать бомбовоз над городом просто неблагоразумно. Но на самом деле оказалось, что зенитки были установлены на самых важных пунктах, на больших домах, как наиболее удобных для наблюдения, вокруг заводских корпусов и военных казарм, то есть там, где они должны были охранять предприятия и другие объекты. А на поверку оказалось, что они вовсе не были опасны для бомбардировщиков как заградительная оборона, а наоборот, стали хорошей мишенью, и в первую же ночь на эти места, с дьявольской точностью, посыпались бомбы. Зенитки просто начали снимать с жилых домов и предприятий и вывозить за город. Решено было усилить также противовоздушную оборонительную линию на подступах к Москве. Это нужно было, по-видимому, сделать с самого начала.
Немецкая пунктуальность
И так пошло и дальше. Как только сумерки в доме сгущались, надвигалось время бомбежки. Немцы бомбили с прославленной немецкой пунктуальностью, начинали вечером в 9. 45 и до утра, днем между 5-ю и 7-ю часами. А если опаздывали минут на 20, выбрасывали издевательские листовки «Извините за опоздание. По вашим законам нас следует отдать под суд с вычетом из зарплаты 20 %».
Это была насмешка над нашим вышедшим недавно постановлением по борьбе с систематическими опозданиями.
Один рабочий, подняв брошенную листовку с извинениями за опоздание, заявил:
— Вишь ты, чертяки, под суд надо отдать за опоздание — ловко придумали, нашими законами да по нам и лупят. Вот я опоздал на 22 минуты, трамвай сломался. Пока его оттащили, пока дорогу освободили, время и ушло, приехал на свой завод, а ехать туда далеко, так и запоздал на 22 минуты. Меня в суд и 6 месяцев 25 % высчитывали — так я и трамвай проклял, и всю свою жизнь. Вот «он» нас и хлещет нашими законами: «Извините, опоздал на 20 минут». Позже может и убьет, но убьет, значит, на 20 минут позже. Такая вот она теперь жизнь — ничего не стоит.
К соседям приехал родственник из Можайска, (это куда наши умники детей эвакуировали). Рассказывал:
— «Они» под Можайском, прежде чем бомбить, тоже сбросили листовки: «Мы бомбить будем военные объекты и армию, а населению предлагаем уйти в лес. Мы идем освободить вас от тирании, которую вы терпели долгие годы». И бомбили так, что мы еле живы остались.
Дежурство
Вечером, подымаясь к себе наверх, я встретила несколько женщин с детьми, с чемоданчиками и подушками, направлявшихся в бомбоубежище.
— Да вы что, может быть, сегодня и налета не будет, а вы уже вниз идете?
— Да что же делать? Дома жутко, а спускаться все равно придется. А потом и присесть негде будет. Мы спустимся в наш подвальный этаж, а в бомбоубежище не пойдем, здесь хоть под своей крышей.
Вдруг завыла сирена. Мимо нас проскочил ребенок и стрелой помчался вниз, а сверху раздавался голос моей матери:
— Володюшка, Володя! Подожди, не беги!
Я бросилась вниз за своим Володенькой, но он уже был во дворе и метался из стороны в сторону. Мой сын бежал в дом напротив. Увидев меня, он, дрожа всем тельцем, обвил мою шею и зашептал:
— Ты видела, мамочка, бомбу, большая и вся горит. А если она упадет? — и он тащил меня подальше от двери в темный угол.
Мне стало больно, ведь тот страх и ужас, который вызывает у детей бомбежка, они запомнят на всю жизнь. Надо скорее уезжать, — решила я.
Улучив минутку затишья, я схватила моего маленького сына и вернулась в подвал своего дома, где сидела мама с Лялей на руках в кругу соседок. Мама моя была удивительный человек, ее все соседки очень любили, она могла примирить непримиримое, успокоить тогда, когда жизнь казалась беспросветной, ее очень любили все мои подруги за ее спокойную тихую мудрость.
Зенитки неистово трещали, стараясь попасть в повисший в воздухе парашют с осветительной ракетой, освещавшей все кругом ярким синеватомертвым цветом молнии. Этот зловещий цвет леденил душу, а немецкие самолеты уже начали бросать свой смертоносный груз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
