и Елень даже позабыла о своем синяке, пока случайно не задела его. Позвала Чжонку и Хванге, да и отправилась на рынок.
Она сразу нашла ту злополучную лавку. Это была богатая лавка, на полках которой стоял благородный фарфор, и не было ни чашки в технике пунчхон. Елень представила тетушку Мугук здесь и вздохнула: эта посуда хозяйке таверны не по карману. Вышел сухощавый господин, подошел к замотанной в покрывало госпоже, спросил не угодно ли чего, и только тогда Елень опустила покрывало с головы и повернулась к мужчине. Он тут же отступил назад и побледнел. Елень скривилась: а ведь она так надеялась…
— А где чаши пунчхон? Распродали? — спросила она.
Гончар поджал губы и заложил руки за спину.
— Вы сюда с какой целью пришли? — поинтересовался он сухо.
— А вы не догадываетесь? Я пришла с той же целью, с коей вы наняли тех людей, — и изящная рука легла на стеллаж, где красовались белыми боками фарфоровые вазы, и надавила на него. Стеллаж качнулся, хозяин взвизгнул и схватился за боковую стенку стеллажа с другой стороны.
— Я ничего не делал! Что вы себе позволяете? Я напишу на вас…
— В магистрат? Так пишите! Вы забыли, что мой господин там служит? Не думаю, что ваше письмо дойдет до того, кому адресовано. А может хотите видаков призвать? Так никто на этой улице не поддержит вас. Я тут узнала, вы со всеми такое проворачивали. Чем вам обычные гончары помешали? Тем, что посуду делают простому люду? Или что посуда та дешевле? Сколько стоит эта ваза? Можете представить ее в руках хозяйки таверны? Или ее посетителей? Мы, простые гончары, занимаем иную нишу, нежели вы, изготовители фарфора. И вы мне задолжали. Те бандиты разбили посуды на связку монет. Вернуть не хотите?
— Ты! Как смеешь угрожать мне? — рявкнул горшечник и надвинулся на женщину, но та действовала совсем не так, как рассчитывал он. Откинулся полог покрывала, и в руках женщины оказался меч в ножнах. Хозяин лавки шарахнулся назад.
— Или вы платите мне за мою посуду, или я нечаянно толкну этот стеллаж, — просто сказала женщина.
— Эй,… — попробовал заорать горшечник, но в кадык тут же уперся меч, изо рта вырвался хрип, и мужчину затрясло.
— Что? Позвать хочешь? Кого позвать? Если я перебью твою посуду, на этой улице будет праздник! Или хочешь позвать служителей магистрата, обвинить меня в нападении? Ну, давай! Только пока они прибегут, я порву на себе платье, поцарапаю щеку и обвиню в нападении. Кому поверят? Тебе, кто обвинит слабую женщину? Или мне, наложнице их сослуживца, которая будет плакать и причитать, что от такого позора наложит на себя руки?
Мужчина молчал и смотрел то в зеленые глаза этой страшной ведьмы, то на ее ладонь, все так же лежащую на стеллаже. Стоит чуть надавить, и тот завалиться на бок, опрокинет следующий стеллаж, а тот еще один и… и… додумывать было страшно. Сумма потери получалась невероятной. И как на грех, ни одного посетителя! Будто назло! Он смотрел в глаза, цветом так похожие на змеевик, и понимал одно: эта странная женщина не шутит. Она действительно толкнет стеллаж.
— Я… я заплачу, — пробормотал горшечник и полез в рукав, извлек связку монет и передал ее трясущимися руками. Женщина взяла деньги и только тогда убрала меч. Подбросила монеты на руке.
— Это за горшки побитые, но как вы заплатите за ту рану, которую нанес мне главарь наемников?
Брови горшечника тут же взлетели, но глаза встретились с зелеными искрящимися кружками, и мастер что-то забормотал про себя. Ему не хотелось платить, свои деньги он зарабатывал тяжелым трудом, но эта женщина… Он полез опять в рукав, но Елень замотала головой.
— Нет, нет. Ту посуду я бы продала именно за эти деньги, — сказала она и тряхнула связкой монет, — но рана… Но рану в монетах я оценить не могу. Мой господин взял бы с вас достойную плату, чтоб вы ни сидеть, ни стоять не могли, но я… я, пожалуй, возьму вот эту вазу.
С этими словами Елень сняла с полки великолепную широкобокую вазу ослепительно белого цвета, которая стояла особняком от прочих. Ваза была совершенна! Лицо горшечника изменилось, он даже дернулся к госпоже, не спускающей глаз с произведения искусства, но Елень глянула на него, и тот встал, как вкопанный, не смея подойти.
— Значит, вам она дорога? — вдруг спросила женщина, поворачивая вазу в руках.
— Эта ваза… эту вазу мне заказали, госпожа! Она бесценна! — пролепетал мастер.
— Вот как? — проговорила гостья задумчиво, посмотрела еще раз на вазу, потом на горшечника и вдруг разжала руки.
Ваза выскользнула из ладоней, упала на дощатый пол и разлетелась на осколки. Горшечник, не спуская глаз со своей драгоценности, менялся в лице. Спокойное, надменное лицо исказила гримаса боли, ужаса, отчаяния. Он упал на колени и едва не плакал, его руки дрожали над осколками, к которым он словно боялся прикоснуться. Елень стояла над ним с равнодушным видом.
— Вы отправили головорезов, чтобы разбить горшки обычного гончара, который не гнался ни за деньгами, ни за славой. Вы знали, что горшечник — женщина. Слабая женщина. А отправили четверых здоровенных мужиков! Для вас моя жизнь бесценна, то есть не имеет цены. Как для меня эта ваза, на изготовление которой вы потратили полгода вашей жизни. Ведь ее только обжигали трижды? Но моя жизнь бесценна для моих близких. Для моего мужчины. Но для вас это не имеет значения. Надеюсь, больше мы с вами никогда не встретимся, господин, — и с этими словами Елень покинула лавку. Она подозвала караулящих Хванге и Чжонку, и все вместе они отправились на рынок.
А на рынке у подступов к центральной площади и у стен дворцового комплекса творилось невообразимое. Люди стояли на коленях, плакали и простирали руки в сторону дворца, где сидел напуганный маленький король, которому было не по плечу правление этой страной, который боялся каждого шороха, потому что понимал стремления своего дяди. Этот четырнадцатилетний ребенок не выдержал давления власти. Он слышал возгласы слуг, чиновников, бьющих челом, но все эти голоса перекрикивал голос дяди, его светлости принца Суяна, однако искренности в его речах не было. Уж очень хотел он стать королем! Стремился к этому. Два года назад не побоялся и устроил переворот, убрав со своего пути
