Отец уже видел, что приближается к месту назначения, и это путешествие отнимало остаток сил и энергии, требовало от него все внимание. Поэтому он не смотрел на меня. Но все равно я знала – он почувствовал мое присутствие, и это облегчило ему последний переход. Напряженное усилие прошло, рука дернулась и затихла в моей руке. С его губ сорвалось какое-то слово – наверное, мое имя, но ему не удалось внятно выговорить его.
Потом он вздохнул и успокоился в моих объятиях. Я ждала, когда отец снова заговорит, потому что знала, он должен заговорить, потому что это было очень важно. Поток любви, переполнявший мое сердце, был таким мощным, что он мог оживить его, и я еще крепче обняла отца и попробовала направить этот поток в него. Я видела, что он заснул, и не могла понять, почему он заснул с открытыми глазами. А потом Фрэнсис осторожно положил мне руку на плечо и сказал:
– Все кончено. Он ушел, Элли…
– Нет, – сказала я. – Ты ошибаешься.
Он не ошибся, но это произошло так тихо, что я не могла ощутить, когда отец переступил заветный порог. Между одним вдохом и выдохом, пока я обнимала его, он ушел навсегда. Я не могла понять этого, пока Роза, которая все это время держала дверь закрытой, не выпустила тень моего отца. Его безмолвного друга. И Баркер залаял. Впервые в жизни.
Это произошло три месяца назад. Погода все еще остается теплой, но я уже начинаю ощущать ароматы осени по утрам.
Я приучилась жить одна, без отца. Никаких открытий больше не произошло после его смерти, никаких спрятанных писем, никаких документов, которые могли бы ответить на мои вопросы или устранить чувство неопределенности. И я была даже рада этому. Горе помогло мне осознать, что неопределенность, недосказанность несут в себе больше правды. После утраты отца и вся история Ребекки утратила смысл, но осталось ее влияние.
После похорон пришло много писем от людей, знавших отца. Иной раз я узнавала человека, которого они описывали, но чаще всего нет. Но я уже подготовилась к этому, пока занималась изучением истории жизни Ребекки, следов, оставленных ею в людской памяти.
«Сосны» купил Фрэнсис Латимер, с которым я очень сблизилась после смерти отца. Он привык иметь дело со смертью в больнице, привык к печали и горю и знал, какой это долгий и извилистый путь – пережить потерю близкого человека.
Летом мы много времени проводили вместе с ним и с его детьми – гуляли, плавали на яхте, устраивали пикники. И они помогали мне излечиться. Никто не смог бы помочь мне так, как помог Фрэнсис.
Меня всегда опекал отец, заменивший мне, в сущности, и мать. Он не давал мне вникать в денежные проблемы, убеждая, что это не женское дело, так что я пребывала в полном невежестве в этих вопросах и вряд ли смогла бы вынести весь груз счетов, налогов, взносов, оформления бумаг – все, что неизбежно следует за смертью. Мне вдруг пришлось вникать в такие подробности с юристами, банками и судебными исполнителями, которые часто выходили из себя из-за того, что я никак не могла взять в толк, что от меня требуется, что я никак не могу найти строчку, где должна поставить подпись. Их совершенно не волновала «моя хорошенькая слабенькая головка» – как один из них прямо заявил мне, – которая никак не могла сразу охватить все эти «мужские премудрости».
Фрэнсис оказал мне неоценимую помощь. Он объяснял мне все, и, когда я не понимала, объяснял еще раз с самого начала, проявляя бесконечное терпение. И если я видела, что иной раз он удивляется, глядя на меня, словно мы играли в какую-то игру, я выбрасывала эти мысли из головы: мне они казались проявлением неблагодарности с моей стороны.
– Не смейся надо мной, Фрэнсис, – сказала я ему однажды. – Это очень серьезно, я должна разобраться во всем.
– Конечно, должна, – ответил он и задумчиво посмотрел на меня. – Это очень необычно, Элли. Многие женщины предпочитают отдаваться на волю течения. – Он помолчал. – На волю отца или мужа.
– Но, может быть, я не похожа на остальных женщин, – ответила я, наверное, чуть резче, чем следовало.
– Теперь я согласен, – сказал он негромко, взял меня за руку и поцеловал ее. Это короткое движение означало, что он готов взять меня под свою опеку, готов встать на мою защиту – и это почему-то испугало меня. Словно я снова оказалась на прежнем рубеже.
Фрэнсис был очень умным и проницательным, он знал, что я «своенравная», как, поддразнивая, сказал мне отец, и понимал, что открытое противостояние заставляет человека обороняться. И поэтому, когда я описала ему, что собираюсь присоединиться к Розе и поехать в Кембридж, куда она вернулась после похорон, он спокойно, даже сочувственно выслушал меня, но очень умело перевел разговор на другое.
В следующий раз мы снова обсуждали мои планы на будущее, когда складывали книги отца в кабинете: часть из них я собиралась оставить себе, но большую часть отдать на распродажу. Я складывала в стопку томики Фомы Аквинского. Осиротевший Баркер лежал на коврике у камина и дремал. Фрэнсис, помогавший мне, вскоре должен был уехать в больницу. Его пальцы быстро вязали один узел за другим. Он почти не слушал, что я ему говорю. Или мне так казалось. Мне следовало догадаться, что быстрота, с которой он связывал стопки, означала не только спешку, нехватку времени, но и то, что мои слова причиняли ему боль. Теперь я вижу, насколько все было бы очевидно для любой другой женщины.
Но я продолжала описывать, что мне предстоит сдать экзамены этой осенью, определиться, на какой факультет пойти, и получить степень на будущий год. Я пыталась объяснить, насколько это важно, пыталась передать, что думала и чувствовала, когда навещала Розу, каким рисовалось мне будущее, когда шла мимо горящих окон студенческого общежития.
Ощутив вдруг его нетерпение, я заторопилась, короче и суше перечисляя, чего жду от себя. Наконец-то я заставлю свои мозги шевелиться, пока они не заржавеют окончательно, как давно не работавшая машина, что через три года я стану доктором наук и смогу…
– Что, Элли? – спросил Фрэнсис, перестав завязывать узел.
– Еще не знаю, – ответила я, встретившись со взглядом его умных глаз. Я все еще не видела и не понимала, что происходит. Меня переполнял поток чувств, хлынувших прямо из сердца. – Просто передо мной открывается столько возможностей, Фрэнсис. Все может случиться. И у меня теперь появилась возможность выбирать. За всю свою жизнь я впервые могу сама сделать выбор. Мне еще никогда не представлялась такая возможность. Ты понимаешь меня?
– Да, теперь у тебя есть выбор. – Он сказал это так резко, что я даже вздрогнула.
А потом он быстро подошел ко мне и встал рядом, облокотившись на стопку книг, кажется, Остен или Бронте, впрочем, это не имеет значения, а я выронила из рук толстый, в кожаном переплете том из сочинений Шекспира. Баркер заворчал. И я увидела выражение глаз Фрэнсиса. Даже для такого неискушенного человека, как я, они сказали все.
