Понял, поведи он их сейчас к Москве, на самого Тохтамыша, может, и не пойдут, но за землю, на которой стоят, станут крепко. На том и построил замысел всего боя, когда подомчавшая сторожа известила о близящей татарской рати. Поделали засеки, дождали, когда струистая череда татарских комонных стала вытягиваться вдоль опушки бора, ударили с трех сторон.
В полку Владимира Андреича были опытные, закаленные в боях воины. Татар смяли, не дав им развернуть строй. После отчаянной рубки, не отрываясь, преследовали бегущих, пока те вовсе не потеряли строй, растекаясь отдельными уходящими от смерти ручейками. Набрали полону, оружия, коней и портов.
Часть оставших, добежав до Москвы, известили Тохтамыша о поражении. И этот степной грабитель, вместо того чтобы повернуть тумены встречь и уничтожить невеликую рать серпуховского князя, предпочел отступить от Москвы и вскоре, стянув разосланные в зажитье отряды, откатился назад, по дороге ограбив Коломну и страшно испустошив Рязанское княжество. Еще одно доказательство того, что ни в каком союзе с ним Олег Рязанский не состоял.
Так закончилась эта горестная эпопея, в которой не было героев ни той, ни с другой стороны и после которой Московскому государству очень долго и не просто пришлось приходить в себя и подыматься вновь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Селецкую волость татары затронули краем, и жители владычных деревень, где сидел даныциком Федоров, успели уйти в леса. Беда оказалась в другом. Когда Наталья с беременной невесткой и парнем-возчиком углубились в лес (с ними были еще четыре мужицкие телеги), ладя выйти к прежним, поделанным когда-то землянкам, оказалось, что узкий зимник, заросший к тому же высокою порослью, совершенно непроходим для тележного колеса. Пришлось выпрячь лошадей, телеги загнать в кусты и далее, навьючив лошадей, сколь мочно, пробираться пешком, ведя коней в поводу. Шли очень долго, и Маша все более и более бледнела и закусывала губы. Когда Наталья сообразила посадить невестку на лошадь, у той уже начались схватки. До места добрались-таки. Ход в полуобвалившуюся землянку был завален рухнувшим гнильем и землей. Внутри стояла затхлая вода. Мужики возились, кое-как натягивая шатер. Бабы, уложив усмяглых детей на попоны, собрались вокруг боярыни. Наталья с тихим отчаянием смотрела на невестку, опасаясь самого страшного. Маша, лежа на спине, тужилась, мокрая от пота. Бабы хлопотали, кто-то уже нес чугуник с горячей водой от костра. Малыш, мальчик, все же родился живым, хотя, когда невестка, не выдержав, закричала дурным голосом, Наталье стало худо. Опомнившись, она решительно взялась за дело, перевязала пуповину, обмыла ребенка и Машу, сменила кровавую рубашку. Малыш попискивал и был такой жалкий, сморщенный — видать, родился до времени. Решительно оторвав рукав беличьей выходной душегреи, Наталья засунула туда маленького и приложила дитятю невестке ко грудям. Слава Богу, пошло молоко, и малыш зачмокал. Только тут она повалилась на колени, в мох, и стала горячо молить Господа, смилостивился бы над роженицей и чадом. Для себя она не просила ничего.
Сварили кашу, роздали. Маша только попила горячей воды да пожевала терпких, с кислинкой и горечью, ягод брусники и замерла, задремала ли. Кони переминались во тьме. Бабы и дети, набившись в шатер, спали вповалку, едва не друг на друге, и Наталья с невесткой, стиснутые и притиснутые друг ко другу, едва могли пошевелить рукой, дабы поправить зажатый меж них комочек новой жизни.
— Матушка! — прошептала Маша под утро, заставив задремывающую Наталью вздрогнуть и дернуться. — А ты так же рожала в лесе?
— Спи, доченька! — отмолвила Наталья, не сразу понявши вопрос невестки. — Я-ить не первого рожала, мне было легче. Спи, не то молоко пропадет!
Храпели, вздыхали и тонко высвистывали носом спящие, хрупали и переминались кони. Очередной сторожевой мужик кормил валежником крохотный, лишь бы только не угас, разложенный в низинке костер. Наталья с трудом выбралась, отошла за кусты. Все тело болело, и ей было в труд разогнуться. "Неужто простыла?" — со страхом подумала она. Страх был не за себя, а — как останут без ее помощи невестка с новорожденным? И потому заставила себя встать, прибрести к костру. Долго сидела, отогреваясь, держа руки почти в самом пламени. Мужик, что следил за костром, вздыхал, молчал. Потом изронил негромко:
— Как невестка у тя, в поряде? Огневицы б не стало! А так… в лесе оно и чище, кажет, и вода, и все… Ономнясь у нас баба Олена так-то в лесе родила, за клюквой ходили с женками… Дак заместо клюквы дитю приволокла в корзинке. И бродом брела через реку, по поясу там! И ни-чо, не заболела ничем, и младень хороший такой, да вон он! Тот-от парень, что у лошадей спит! Бона какой лоб вымахал!
— Простудить боюсь! — отмолвила Наталья, глядя в огонь.
— Его так, ето конепшо… — протянул мужик и замолк, не ведая, что еще сказать, помыслить, лишь подкинул сук погоднее, чтобы промерзшей боярыне было чем согреть себя. Мучительно медленно пробираясь сквозь ночные туманы, наступил рассвет.
Назавтра весело стучали топоры, мужики, отмахиваясь от комарья, ладили новую, на сухом месте заимку — "абы влезть" — из едва коренных бревен. Таскали дикий камень на печь. Женки пекли на костре лепешки, стряпали. Дети с веселым визгом гонялись друг за другом по лесу.
Маша лежала успокоенная, на куче мха, застланной попоною, закинутая тулупом. Похудевшее, в голубых тенях лицо ее, с огромными, промытыми страданием глазами, светилось теперь тихим счастьем. Младень был жив и сосал.
— Иваном назовем! — говорила она, любуясь страшненьким, с вытаращенными глазками, морщинистым первенцем своим. — В честь Ивана Предтечи! Да! И батьки твово! Иван Иваныч!
Наталья ощупала невестку. У Маши был легкий жар, и глаза блестели по-нехорошему. "Господи! — прошептала она. — Господи! Не попусти!"
Вдвоем со старухой Мелеей, ворожеей, осмотрели, отогнав мужиков, молодую. Мелея, пожевав морщинистым ртом, значительно, без улыбки, покачав головой, пошла искать надобные травы.
— Може, и разорвало у ей тамо! — высказала Наталье с глазу на глаз. — Быват! С первенцем-то! Всяко быват! Я травки достану, подмывать надо…
— Господи! — молилась Наталья. — Господи, не попусти! Господи, сохрани!
К вечеру Маше стало хуже, глаза блестели уже лихорадочно, лоб был в испарине.
— Ничо! — шептала она. — Ничо, матушка, выберусь!
Ночью у нее начался бред. Звала Ивана, начала было обирать себя. На ощупь вся горела огнем. Старуха Мелея из утра долго сидела над болящей, думала. Потом, посветлев, подняла взгляд на Наталью:
— Знаю! Корень один есь! Матка мне сказывала! Найду коли, будет жива твоя невестка!
Мелея исчезла в лесу и только уже к вечеру, когда Маша не узнавала никого и металась в жару, явилась с корнем. Отогнавши вдругорядь мужиков, заголили Машу и стали колдовать над нею. Очистили болящую, с приговором — без слова никакая целебная трава не крепка! — очистили и распарили корень. Наталья тут, взявши себя в руки, сама устраивала все по-годному. Засовывала, прилагала корень к внутренним, уже загноившимся ранам, перевязывала после невестку подранной на ленты рубахой. Ночью жар спал. Маша открыла глаза, в пляшущем свете костра поискала глазами.
— У меня твой малой, не сумуй! Сосет! Ничо ему не деитце! — отозвалась нарочито грубо голосом одна из деревенских баб, что тоже добиралась с грудным дитем и теперь кормила двоих, благо молока в ее мощной груди хватало с избытком. Маша улыбнулась ей благодарно и тихо, не в голос, заплакала.
Наталья спала сидя, всхрапывая и вздрагивая, вздергивая голову.
— Матушка! — позвала шепотом Маша. — Матушка! — и, когда та открыла наконец мутные осоловелые глаза, предложила: — Матушка! Лучше мне! Ты, тово, ляг поспи!
И уже когда Наталья улеглась рядом и накормленный малыш, которого так и не вынимали из беличьего рукава, был передан Маше на руки, она, счастливо прижав к себе маленького, закрыла глаза.
Из-за Маши, почитай, владычные мужики задержались в лесе лишних два дня и везли ее домой в куле, поделанном из ряднинной окутки, нагрузив на самую крепкую лошадь, а с другой стороны седла, для противовесу, подвесив мешки с лопотью… Так, шагом, переменяясь, перебираясь через завалы сухого леса и ручьи, два дня шли они домой. И опять повезло, что деревня была не сожжена, хоть и испакощена, и что был не тронут и не замок зарытый хлеб…
— Ето ж какое дело — кажен год в лесе хоронитьсе! — роптали мужики. — Должен князь как ни то деять, чтобы разору земле не было! На Дон ходили, вишь! Сколь и полегло мужиков! Дак неуж все то задаром? А ныне себя не замогли оборонить!
После Дона казалось всем уже, что и вовсе не страшны татары и только непорядня воевод да княжая оплошка виной тому, что совершило на Москве и здесь. В чем-то главном, — молча выслушивая мужицкие укоризны, понимала Наталья, — они были правы. Ну уж Москвы-то мочно было не сдавать ворогу!
