Путь человечества отмечен не только приобретеньями, но и утратами, и порою последние премного восходят, множественностью своею, первых.
Князь Дмитрий крепился не долго. Разрыв с Киприаном последовал в том же октябре месяце. И виной тому оказался, как всегда бывает в подобных сварах, когда переполнившая душу ненависть ищет хоть какого выхода, сущий пустяк: обгорелая по углам триодь, извлеченная усердным дьяконом из груды тлеющих книг в церкви Архангела Михаила и положенная, ошибкою, на престол крохотной домовой церковки новорубленой, абы как, хоромины княжеской. И не потому Киприан строго велел убрать ее с глаз, что грязна и в саже, а затем, что положена на престоле святом, но этого он князю, стоящему близь — по крохотным размерам церковки, куда десяток человек уже влезал с трудом, тут все было — рукой протянуть, — этого он князю уже не успел повестить.
— Грязна?! — страшно и грозно вопросил князь, нарушая чин и течение службы. И Киприан, протянувший было руку к потиру со святыми дарами, дабы переставить его на престол, остоялся, полуобернув к Дмитрию встревоженно-недоумевающее лицо. — Грязна?! — повторил князь, возвышая голос. — А что весь град Московский, люди, женки, дети, тысячи мертвецов… Хоромы, порты, и узорочье, и книги, что отец мой духовный Олексей, иже ко святым праведникам… Годами, труд прилагая… Дымом и сажею! И ты, пастырь недобрый! На тебя! Верил! Ты! Ты! А ныне — требуешь! Отсиделся тамо! В Евангелии речено, в книге святой! О пастыре, что жизнь свою за овец… за паству свою прилагая… И всяко… Выучились бегать у себя там, в Византии! С кесарем своим!
Ближние бояре, дьякон, все с белыми лицами, один по одному, быстро, словно мыши, выпятились вон из храма, оставив их вдвоем, князя и митрополита Всея Руси. Одна Евдокия пыталась, уцепивши мужа за рукав, остановить яростный поток его речи. Да княжич Василий, хотя и отступивший за порог, но продолжал слушать, склоняя голову и сжав кулаки, высокий, с нежданными провизгами голос отца, изрекавшего неподобные хулы на главу Русской церкви.
— Ненавижу! — кричал Дмитрий, отпихивая жену. — Не прощу ему никогда! Кажный мертвяк на совести еговой!
Киприан покинул церковь с трясущимися губами. Молча миновал князя, в дверях благословил княжича, прильнувшего к руке митрополита, прошел санями, видя и не видя, как разбегаются от него врозь бояре и слуги…
Самое пакостное заключалось в том, что князь был в чем-то прав. Посидевши в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей. Но и с тем вместе поделать уже что-либо, ведущее к примирению, стало неможно. Он еще пытался, еще говорил с игуменами, толковал с Федором Симоновским… И как раз Федор и высказал ему, глядя потухшим взором, без уверток, прямо и строго:
— Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худо б не стало!
На миг, на один пакостный миг почуял многомудрый Киприан суетность свою, даже мелкость пред этими грубыми и прямыми людьми с их суровой упрямой жизнью, с пожарами городов и смертями, с философскими диспутами в лесу, у костра, и с постоянной готовностью к подвигу… Только на миг! Ибо дольше думать и понимать так было непереносно. Словно клубящаяся облачная пелена, скрывающая вершину горы, вдруг разорвалась, сползла драконьими извивами, обнажив острые грани ледяной могучей вершины, уже и неживой, и над мирной в своей торжественной святой красоте. И тотчас новые клубы облачного дыма торопливо затягивают провал, слишком страшный, слишком невозможный взору, и с ними ползет — наползает вновь мелочь извилистых дел и лукавящих слов: надобность новых ласкательств и дружб с князьями литовскими, надобность новых прехитрых ходов и выходов в секретах патриаршей константинопольской канцелярии, надобность новых переговоров и просьб, большинство из коих будут разбиваться об это упрямое княжеское "не хочу и не буду!". При том, что без Руси, без престола Владимирского, и это уже всеконечно понял Киприан, ему не жить и не стоять православию ни в Литве, ни в греках…
Князь в этот вечер, так и не причастившись святых тайн, был мрачен и хмур, но в решении своем больше не колебался. Дуня ночью попробовала опрятно вопросить мужа: все же, как ни любила Дмитрия, а видела и она всю неподобь свершившегося. Дмитрий долго молчал. Ответил наконец тяжело и спокойно, как об окончательно решенном:
— Пимена возвращу! Рукоположен, дак…
"Убийцу?" — едва не выговорила Евдокия вслух. Вовремя зажала себе рот ладонью. Но князь словно бы услышал ее, и, верно, давно уже обдумал и это тоже. Помедлив, с тою же тяжелою обреченностью неотвратимо принятого решения, домолвил:
— Хотя бы свой!
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Иван, по возвращении из Твери с поездом митрополита Киприана, едва отмотавшись от первоочередных святительских дел, кинулся в Селецкую волость за женой и матерью. Благо, владыке потребовалось собрать внеочередной хлебный оброк для разоренной Москвы.
Он скакал, разбрызгивая ошметья осенней грязи, попеременно чуя то ознобную грусть, то восторг. Грусть и тоску от предстоящих ему споров и свар с мужиками, от неведенья участи матери с Машей (плохо заставлял себя не думать, боясь беды), а восторг был беспричинен — звонок воздух, грибною прелью тянет из лесных низин, птичьи стада в туманных сиреневых небесах, и так ярок желтый березовый куст при дороге, и так тянет в неведомые дальние дали, туда, за окоемы лет и путей, что даже больно, и так тревожно, и так страшно прислушаться к этому дальнему зову: не выдержишь и улетишь, ускачешь, туда, за синие леса, за далекие степи, навсегда потеряв дорогу к родимому очагу! Не так же ли вот по осени уходили в сибирские дальние дали, мерзли и мокли, гибли в пути с последней улыбкою незримого, неведомого счастья на мертвых устах.
Конь со скока переходил на рысь. Несколько раз Иван останавливал, вываживал и кормил Серка, боялся от нетерпения запалить жеребца. И все время длилось, не проходило в нем радостное отчаянье, и зовы далекого пути тревожили душу.
К деревне он подъезжал в сумерках. Конь тяжело дышал, поводя боками. Во тьме не узрелось сначала, стоят ли хоромы? Но деревня была цела. Слышались то мык, то звяк, хрипло забрехал чей-то пес, заливисто пропел вечерний петух, овеяв душу покоем и миром. В неживой деревне петухи не кричат! К терему своему Иван подъезжал уже шагом.
Маша не выбежала на крыльцо, как хотел и желал, — и кольнуло обидой. Мать, сухая, легкая, упала ему в объятия в сенях. В горнице металось в светце неровное пламя лучины. Маша, с обострившимся, истонченным лицом, глядела с постели. Сполохи огня плясали у нее в глазах, блестящих от слез. Иван кинулся, тут только, по острой жалости в сердце, понявши, как любит жену (прежде почасту долила напоминаниями мордвинка-холопка), к ней, к постели, обнять, охватить, не видя, не понимая еще ничего, и только дошло, когда выговорила поспешно, протягивая к нему худые истосковавшиеся руки:
— Осторожнее, сын!
Иван опустился на колени, зарылся головой в ее влажные, жалкие ладони, заплакал.
— Едва не умерла! — выговорила мать за спиной. — Микулиха помогла, знахарка. Поправляется ныне, да я уж берегу, не даю вставать…
Слабый писк малыша заставил Ивана поднять голову. Крохотная — прихлопнуть, и нет ее — копошилась в ветошках новая человеческая жизнь, вертела головкою, искала источника пищи. Маленькая, дрожащая, как свечной огонек вздуваемой береженой свечи, что Наталья поставила на стол ради сына. И пока мать с девкою накрывали, все стоял на коленях у ложа, глядя, с испуганным обожанием, на тихую улыбку юной матери и жадно сосущего голубую грудь малыша, еще не понимая, не чуя еще, что это его сын, его продолжение на земле.
— Иваном назвали, не остудишь? — прошала мать. Он кивал, мало понимая, что она говорит.
Уже когда сели за стол (Маша поднялась тоже), уписывая пироги и кисель, выговорил:
— Во Твери Федю встретил! Помнишь? Холопа своего! О тебе прошал! — И мать понятливо, с легкою улыбкой, склонила голову.
Отправляя в баню, Наталья наказала ему в сенях:
— Машу не трогай пока! Не все ладно у ей там!
Иван кивнул, залившись жарким румянцем. Ночью лежали рядом на широкой постели, ребенок посапывал меж ними.
— Угрелся, — говорила Маша шепотом. — Батьку почуял! Вот и спит! А то оногды просто беда, весь извертитце!
Он потянул к себе ее слабую, потную ладонь, положил себе под щеку. Нежданные слезы опять навернулись на глаза. Господи! Могла ведь и умереть! Господи!
Не было еще вестей от сестры, неведомо, что с Лутоней, уцелел ли брат со всем своим многочисленным семейством? Воротятся ли мужики, угнанные из Острового? — князь Дмитрий распорядился выкупить татарский полон… Но были живы мать, и жена, и народившийся в лесе сын. И потому крохотный огонек ихней семьи не гаснет, но все продолжает мерцать сквозь тьму времен и рвущийся ветер бедствий.
