Взаимосвязь основных и наиболее общих диалогических установок можно отчетливее увидеть в случаях их принципиальной критики с иных теоретических позиций. Приведу один из примеров – статью Р. Мухамедиева «Диалог Достоевского и диалогизм Бахтина». Вот итоговые суждения автора, резюмирующие суть его критики: "Бахтин поставил диалог в центр творчества Достоевского, сделав его конечной и единственной целью, с чем нельзя согласиться принципиально: диалог как цель убивает сам себя, теряет всякий смысл. Диалог есть средство по самой своей природе, он – путь к постижению истины… Бахтин, к сожалению, за индивидуальным сознанием каждого героя более ничего не обнаруживает. каждый герой предстает в качестве. автономной части, но автор (Бахтин. – М. Г.) не видит того, что это части единого целого. А суть состоит в том, что Достоевский, живописуя русского человека… фактически изображает русскую нацию. Национальная идея – вот главный и, пожалуй, единственный герой в романах Достоевского" 23 .
Самое интересное – увидеть здесь логическую взаимосвязь противопоставляемых установок. У М. Бахтина диалог – бытиен, онтологичен, у его критика – гносеологичен, он лишь средство познания единой и общей истины. У Бахтина в самом деле ничего нет за индивидуальным сознанием отдельной – единственной – человеческой личности. В диалогическом мышлении нация и человечество усматриваются не за и не вне индивидуального сознания личности и не внутри личности, а между личностями, и осмысляются нация и человечество не как утопические общности, а как реальное общение множества единственных индивидуальностей, т.е. как тот самый онтологически первичный диалог, который отрицает Р. Мухамедиев. И потому в противовес его утверждениям сторонник диалогического мышления никогда не согласится с тем, что герой – это часть единого национального целого, для него личность и нация – это разные целые, обращенные друг к другу.
Наконец, отказ от бытийности, онтологической первичности диалогического общения закономерно сочетается у Р. Мухамедиева с антиномией разобщенных «половинок», по терминологии критика М. Бахтина, «антиподов»: в данном случае идеи и идеологии: «Идея и идеология – антиподы. Идея первична, идеология вторична. Идеология паразитирует на том, что несет, содержит в себе идея. Диалог – это идея, диалогизм – идеология». 24
М. Бахтина, действительно, можно упрекнуть в недостаточно строгом разграничении понятий идея и идеология, но стоит подумать о том, почему и в этом и в ряде других случаев он предпочитает терминологическому разграничению меняющиеся значения одного и того же слова (еще более явный и известный пример – слово «автор» и его разные значения у М. Бахтина). Может быть, для М. Бахтина здесь важен диалогический акцент на движущееся единство множества связанных друг с другом смысловых вариаций, которые не должны разрываться на «антиподы», так что и научная определенность предполагает не только общенаучный критерий повторяемости, но и индивидуальную единственность смысловой конкретизации.
Что же касается «антиподов» вообще, то следует сказать, что еще одной очень важной общностью является живое триединство диалога, радикально противостоящего и отождествлению единства и единственности, и бинарным оппозициям, альтернативным дихотомиям и вообще фундаментальной двоичности и двучленности. Принципиально важным является и утверждение М. М. Бахтина о том, что «подлинное согласие является идеей (регулятивной) и последней целью всякой диалогичности»25, и это еще одна точная формулировка общей установки, своеобразно выраженной и у Бубера, и у Розенцвейга, и у Розенштока-Хюсси.
Их диалогическое мышление столь же противостоит единственности одного сознания, сколь и сохраняет единство множества единственных личностей, не допуская ни его разрыва на взаимоуничтожающие друг друга половинки, ни тотальной монополии единственного голоса, ни «снятия» его единственности во всеобъемлющих других голосах, ни их аморфного смешения друг с другом. Общим здесь является, пользуясь словами М. Бахтина, «единство не как природное одно – единственное, а как диалогическое согласие неслиянных двоих или нескольких». 26 Согласие возможно только на границе, предполагающей отчетливую «неслиянность» – разделенность.
Поэтому диалогическое мышление содержит в себе энергию позитивного разрешения кризисных ситуаций на основе конструктивного усовершенствования, восполнения радикально различного и противостоящего друг другу, так что согласие – это не просто декларируемый призыв, желаемое состояние или чисто мыслительный принцип. Согласие – это то, что укоренено в объективности бытия, точнее, меж-бытия людей, их общения, необходимость которого есть в то же время выбор направления: к миру или войне, к жизни или смерти. Необходимость общения – это и возможность уникальной самореализации, самоосуществления в жизни, которая непредсказуема, но имеет смысл, и жизненный смысл или осмысленная жизнь могут снова и снова возрождаться, воссоздаваться в реальном опыте каждого.
Примечания
1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 361.
2. Таргум. Еврейское наследие в контексте культуры. М., 1990. Вып. 1. С. 41.
3. Бубер М. Проблема человека. М., 1992. С. 134.
4. Вопросы философии. 1990. № 7. С. 143.
5. Перевод В. Л. Махлина в приложении к его кн.: Я и Другой (истоки философии «диалога» ХХ века). СПб., 1995. С. 96.
6. Бубер М. Я и Ты. М., 1992. С. 25.
7. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 312.
8. Бубер М. Проблема человека. С. 138, 142.
9. Great Twentieth Century Jewish Philosophers. Chicago, 1987. P. 143.
10. Бахтинология: исследования, переводы, публикации. СПб., 1995. С. 139.
11. Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник, 1984—1985. М., 1986. С. 110.
12. См. Махлин В. Л. Я и Другой. С. 134.
13. Там же. С. 91.
14. Там же. С. 103.
15. Розеншток – Хюсси О. Речь и действительность. 1994. С. 13.
16. Там же. С. 26, 27.
17. Там же. С. 59.
18. Там же. С. 46.
19. Там же. С. 53.
20. Там же. С. 77.
21. Волошинов В. В. Марксизм и философия языка. Серия «Бахтин под маской». М., 1993. С. 102.
22. См.: Махлин В. Л. Я и Другой. С. 102.
23. Вестник МГУ. Сер.: философия. 1996. № 4. С. 39—40.
24. Там же. С. 36.
25. Бахтин М. М. Собрание сочинений. М., 1996. Т. 5. С. 364.
26. Там же. С. 346.
М. М. Бахтин о литературном произведении как « едином, но сложном событии» и перспективы изучения художественной целостности
Предметом анализа в этом разделе будет принадлежащая М. М. Бахтину широко известная характеристика литературного произведения: «…перед нами два события – событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушатели-читатели); события эти происходят в разные времена (различные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте, включая сюда и его внешнюю материальную данность, и его текст, и изображенный в нем мир, и автора-творца, и слушателя-читателя. При этом мы воспринимаем эту полноту в ее целостности и нераздельности, но одновременно понимаем и всю разность составляющих ее моментов» 1 .
При взгляде на присущую произведению событийную полноту мы видим, что полнота эта представляет собою, во-первых, первоначальное единство всех составляющих ее компонентов (единое событие), во-вторых, такое единство, внутри которого заложена необходимость развивающегося обособления различных «составляющих ее моментов» (сложное событие), и, в-третьих, такое обособление, которое имеет опять-таки внутренний предел и предполагает глубинную нераздельность и неслиянность события, о котором рассказывается, и события рассказывания, изображаемого мира и изображающего словесного текста, автора и читателя. Первоначальное единство, развивающееся обособление, глубинная нераздельность и неслиянность в своем сосуществовании и смысловом взаимодействии и представляют собой, как уже говорилось, три смысловых устоя раскрывающего полноту произведения понятия «художественная целостность».
Конкретизация погранично-объединяющей роли литературного произведения возможна лишь при прояснении адекватного ему в эстетике словесного творчества М. М. Бахтина бытийно-содержательного масштаба. Произведение осуществляет, закрепляет эстетическое бытие, которое, по словам М. М. Бахтина, ближе, чем теоретический мир, к «действительному единству бытия» 2 . Именно масштаб «действительного единства бытия», «мировой целостности» адекватен для понимания литературного произведения как художественной целостности. В основе каждого художественного образа лежит «модель последнего целого, модель мира… Эта модель мира перестраивается на протяжении столетий (а радикально – тысячелетий)». Поэтому и полнота произведения должна соотноситься в логике Бахтина "с полнотой космического и человеческого универсума. У мира есть смысл. «Образ мира, в слове явленный»… Каждое частное явление погружено в стихию первоначал бытия" 3 .
