но течение было таким сильным, что оно вырывало их у него из лап.
– О боже мой! – восклицал бедный Тоуд. – Никогда в жизни я больше не буду угонять автомобили! Никогда в жизни я не буду петь зазнайские песни!
Тут он ушёл под воду, вынырнул снова, у него перехватило дух, и он стал захлёбываться. Вскоре он заметил, что течение несёт его к большой тёмной норе, вырытой в береговом обрыве, как раз у него над головой, и, когда вода влекла его мимо входа в эту нору, он вытянулся изо всех сил, ухватился за край и удержался. Потом понемногу, с большим трудом, он стал подтягиваться, пока не смог закрепиться локтями. В таком положении он передохнул.
И пока он пыхтел, и вздыхал, и пристально глядел в темноту, какая-то маленькая яркая штучка блеснула из глубины, подмигнула и стала приближаться к нему. По мере того как она приближалась, она стала обрастать лицом, и лицо это показалось ему знакомым.
Коричневое, маленькое, с усами.
Серьёзное, круглое, с аккуратными ушками и шелковистой шёрсткой.
Это был дядюшка Рэт.
Глава одиннадцатая
«Как летний ливень – слёз поток»
Дядюшка Рэт высунул аккуратную коричневую лапку, крепко схватил мистера Тоуда за шиворот, рванул его кверху и подтащил к норе. Отяжелевший, пропитанный водой, Тоуд медленно, но верно достиг края норы и через мгновение, живой и здоровый, стоял в прихожей, весь измазанный тиной и облепленный водорослями, как, впрочем, и следовало ожидать, но вполне довольный и в наилучшем расположении духа, как бывало в прежние времена. Раз уж он попал в дом своего друга, то необходимость маскироваться, хитрить и изворачиваться отпала и он мог сбросить с себя маскарадный костюм, который не пристал джентльмену его положения и к тому же доставил столько хлопот.
– О, Рэтти! – воскликнул он. – Чего я только не пережил с тех пор, как виделся с тобой в последний раз, ты не можешь себе представить! Такие переживания, такие испытания, и как я всё это благородно перенёс! Какие исчезновения, какие переодевания, то прячусь, то ускользаю… и заметь – всё продумано, всё спланировано и выполнено с блеском! Был в тюрьме – выбрался оттуда, само собой разумеется! Швырнули меня в канал – доплыл до берега! Угнал лошадь – за дорого продал! Всех обвёл вокруг пальца, всех заставил поплясать под мою дудочку! Я умнейший Тоуд, в этом нет ни малейших сомнений! Какой, как ты думаешь, я совершил подвиг под конец? Потерпи, я тебе всё расскажу…
– Тоуд, – сказал Рэт серьёзно и твёрдо, – сейчас же отправляйся наверх, сними с себя эту старую ситцевую тряпку, которая, похоже, когда-то была платьем какой-нибудь прачки, как следует вымойся, надень что-нибудь моё и прими вид джентльмена, если сумеешь. Должен тебе сказать, что более замурзанного, затрёпанного, срамного вида я ни у кого не видал ни разу в жизни. Кончай бахвалиться и препираться со мной и отправляйся! Чуть позже мы поговорим. У меня много накопилось.
Тоуд хотел огрызнуться. Хватит, им уже хорошо покомандовали в тюрьме, а тут, по-видимому, всё начинается сначала. И кто начинает? Рэт – Водяная Крыса! Но он нечаянно увидал своё отражение в зеркале за стоящей вешалкой, в потрёпанном чепце, печально сползшем на левый глаз, раздумал отругиваться и послушно отправился в ванную комнату. Он как следует вымылся, почистился, пригладил волосы щёткой, переоделся и долго стоял перед зеркалом, с удовольствием рассматривая самого себя, и думал, что за дураки те, кто хоть на мгновение мог принять его за прачку. К тому времени, когда он спустился, обед был уже на столе, что очень его обрадовало. И времени много прошло, и побегать ему немало довелось с тех пор, как цыган накормил его замечательным завтраком. Пока они ели, мистер Тоуд рассказал дядюшке Рэту все свои приключения, подробно останавливаясь на том, какой ум он проявил, и какое присутствие духа в острых ситуациях, и хитроумие в узких местах, всё хотел представить дело так, будто он пережил весёлые и разнообразные приключения. Но чем больше он распространялся, тем серьёзнее и молчаливее становился дядюшка Рэт.
Когда Тоуд наконец выговорился, в комнате на некоторое время воцарилось молчание, потом Рэт сказал:
– Послушай-ка, Тоуди, я не хочу обижать тебя, ты и так много пережил. Но говоря серьёзно, неужели ты не понимаешь, каким ты выставил себя дураком? Как ты сам признаёшься, на тебя надевали наручники, заточали в тюрьму, морили голодом, травили, как зайца, пугали до потери сознания, оскорбляли, глумились и наконец, к твоему позору, швырнули в воду. И кто же? Какая-то баба! Что в этом забавного? Что весёлого? И всё из-за того, что тебе приспичило угнать чужую машину. Ты сам прекрасно знаешь, что от машин тебе были одни беды и неприятности с того самого момента, когда ты впервые увидел автомобиль. Если ты разбиваешься через пять минут после того, как ты сел за руль, – а так оно чаще всего и бывает, – то зачем же тогда чужую-то машину воровать? Пожалуйста, можешь делаться инвалидом, если тебе это нравится, пожалуйста, можешь обанкротиться для разнообразия, если уж ты так решил, но в каторжники-то зачем попадать? Когда же ты наконец проявишь благоразумие, и подумаешь о своих друзьях, и позволишь им гордиться тобой? Ты думаешь, мне приятно, например, слышать, как звери говорят мне вслед, что я вожусь с уголовниками?
У мистера Тоуда была одна черта, которая всех с ним примиряла, – у него было беззлобное сердце. Он не сердился, когда ему читали нравоучения те, кого он считал своими настоящими друзьями. И даже когда они сильно на него нападали, он мог понять и другую сторону. Пока дядюшка Рэт так серьёзно с ним говорил, он про себя всё время бормотал: «Нет, это как раз очень даже весело» – и издавал всё время неясные звуки вроде «р-р-раз!» и «би-би» и ещё какие-то, которые напоминали приглушённое хрюканье или шипение, какое обычно получается, когда открывают бутылку с содовой. Но всё же, когда Рэт замолчал, он издал глубокий вздох и сказал тихим и покорным голосом:
– Ты прав, Рэтти! Ты всегда очень разумно говоришь. Я вёл себя, как самовлюблённый старый осёл, мне это совершенно ясно, но теперь я буду совсем хорошим и не буду делать больше никаких глупостей. А что до автомобилей, я как-то поостыл к ним, после того как нырнул в эту твою речку. Знаешь, когда я висел, уцепившись за край норы, пытаясь отдышаться, меня
