Пушкин не оглянулся.
Простор реки распахивался вокруг него, город отступал, дома уменьшались стремительно. Лед под ногами дышал и сам слушал себя, трещины в нем шевелились, намокший снег засасывал туфли, позади оставались глубокие и узкие следы, полные сизой воды.
— Ты уже на сносях, Нева, — говорил Пушкин сердито и громко. — Тебе пора пришла рожать… И от кого ты понесла, беспутная дева?
Он поскользнулся на заструге и упал на колени. Хмель выдуло из головы. Он понял, что затея оборачивается серьезной опасностью, но знал, что уже не повернет обратно. Это было глупо, шалопутно, но иного не могло быть.
Пушкин поднялся. Шуршание, булькание, звякание, глухие стоны льда неслись мимо него. Солнце неожиданно нырнуло из быстрых облаков, осветило город. Отсюда, почти с середины реки, город казался неживым, безлюдным, вымершим, холодным блеском засияли окна Зимнего дворца.
Уже торопясь, Пушкин запрыгал дальше по льдинам. Он собрался и насторожился, и четко видел и вперед, и под самые ноги. Он видел следы санной дороги, вмерзший в лед конский навоз, редкие отпечатки подков, еловые порыжелые ветки, торчащие вдоль бывшей обочины. И с каждой минутой, уже трудно переводя дух, уже прижимая рукой сердце, он все явственнее начал понимать, что река тронулась и несет его к заливу.
— Слушай, Нева! — сказал Пушкин и вдруг захохотал. — Я тебя люблю! И ты знаешь, что я люблю тебя! И ты не выдашь чертям раба божьего Александра!.. Если бы только знала, какие горячие они приготовили мне сковородки!..
Он опять упал, одна нога провалилась в ледяное крошево по колено. Черная вода зарябила в расходящихся трещинах. Но страх не возвращался, верно, он выскочил вместе со смехом.
— Будет у меня насморк… теперь у всех насморк, — бормотал Пушкин, выбираясь обратно на льдину. И он все продолжал смеяться и говорить на ходу разные глупости, обращаясь уже не только к реке, но и к низкому небу, быстрым облакам, тонкому шпилю Петропавловской крепости.
Его вынесло к зимующей возле Академии художеств барке, он уцепился за якорный канат, вылез на деревянный борт и сдернул шапку, его мокрые курчавые волосы дымились на ветру, он чувствовал слабость от перенапряжения, радость преодоленной опасности, душевную легкость, очищение.
Он понимал, что вечером у него будет спокойное, хорошее настроение, и он будет хорошо и много работать ночью, один, у себя в кабинете, возле теплых от печного тепла своих книг.
Льдины, медленно кружась, текли мимо барки.
Пушкин видел, как удаляются вместе со льдом сизые узкие следы его туфель. Его следы уплывали в вечный простор просыпающегося, весеннего моря. И Пушкин совсем забыл, что давеча он бесился.
1962
***
Человека, который написал «Выстрел», уже ничто не остановит на пути к барьеру. Когда Пушкин написал «Выстрел», он подписал себе смертный приговор. Ведь он бы дрался с Дантесом еще и еще — до предела и без отступлений. Это уже цель. Свершив первый шаг, неизбежно движение к самому пределу. А смертный приговор — в любом случае. Если бы он убил Дантеса, то уже не был бы великим русским поэтом, ибо убийца в этой роли немыслим. Разве сам Пушкин простил бы себе? Остынув, придя в себя, разве он мог бы не казниться? И в какой ужас превратилась бы его жизнь… Пушкин — на вечном изгнанье за границей!
Судились из-за имения села Новопанского богатый и бедный помещики: поручик Иван Муратов и гвардии подполковник Семен Крюкин. Муратов был бедный, и купчей у него на имение не было: сгорела еще в 1790 году. В 1832-м бедняк приехал в Москву с жалобой на незаконное решение суда. В Москве был Пушкин. Он узнал об этом деле от Нащокина, попросил того выудить копию судебного решения и целиком вставил в «Дубровского». Даже переписывать документ не стал — вмонтировал в рукопись повести, исправив лишь карандашом фамилии Крюкина и Муратова на Троекурова и Дубровского, а село Новопанское на Кистеневку…
Вот с каких пор существует такой нынче знаменитый «документ в прозе». А когда мы рассуждаем о документе в прозе, то создается впечатление, что Америку только нынче открыли…
В XIX веке человек мог читать газету, а мог и не читать, а нынче — будь любезен читай. И не только потому, что тебе двойку на политзанятиях поставят, но и потому, что «от жизни отстанешь», то есть дураком будешь выглядеть. Кроме того, через ТВ все люди Земли наглядно видят лживость, двуличие межгосударственных политических отношений, например НАТО. Теперь политика торчит перед самым носом «простого» человека. И он устал. Он хочет правды, искренности. И надеется найти ее в документе или «исповедальной прозе». А искать-то он ее должен в себе.
Однако польза в документальной прозе есть! Она именно и подвигает человека на загляд с большей степенью откровенности в себя. Она как бы тренирует человеческую душу в этом направлении. И человек это чувствует и благодарен автору, который исповедально врет.
Ибо любой человек интуитивно знает, что тот, кто постоянно лжет умолчанием, рано или поздно вынужден сразу признаваться в огромной куче грехов. Их список производит сокрушительное впечатление, ибо обрушивается сразу. Если не лгать умолчанием, то гадости совершенного падали бы отдельными плюхами и камнями, а тут — лавина, сель. Признаться — ужас берет!
Многие художественные натуры ненавидят чужие страдания и их носителей, так как сами слишком глубоко и быстро проникаются атмосферой чужих страданий. Отсюда их эгоистическое стремление к внутреннему и внешнему дезертирству. Или даже агрессивное и лживое отрицание чужих страданий.
О скептическом отношении писателей друг к другу. Это и середняков и крупных особей касается. Дело в том, что каждому Бог дал чего-то и чего-то недодал. Но чрезвычайно редко могут встретиться два писателя, которым Бог дал всего одинаково и всего одинаково недодал. Потому всегда можно обнаружить в другом чуток того, чего у него нет, а у тебя есть. Этого вполне достаточно для того, чтобы отнестись к нему, бедняге, снисходительно-уничижительно.
Одни умеют писать характеры. Другие — отношения между характерами. Первые ухватывают дух времени. Вторые оказывают на дух времени влияние.
Продолжим подведение теоретической базы под собственную неспособность сочинять «обыкновенные» романы и повести.
Не след забывать, что сегодняшний писатель, в какой дальний хутор он ни ховайся, в какую пещеру ни залезай, торчит на юру. Ведь и псевдонимы нынче если и употребляются, то из утилитарных, бытовых причин (алименты не платить). Ну а ежели ты утаиться не можешь, то полезай в кузов голеньким, не прикрывай себя фиговым листиком Вергилия или Базарова, так и вводи себя в собственную книгу.
Самый длинный рассказ — это последовательный рассказ. Чтобы углубить подтекст, приходится ставить детство героя рядом с могилой. Нагляднее, неожиданнее, обостреннее. Иногда сам не знаешь, что получится. Так режиссер не знает о будущей картине, хотя уже снял ее, — пока не закончит монтаж. Монтаж в современной прозе начинает играть уж бо€льшую роль, нежели в кино.
Вообще-то, соединение различных кусков на принципе контрапункта или на резонансном усилении соседних кусков родилось еще задолго до кино.
Монтаж родился на страницах газет, еженедельников и журналов.
Возьмите «Неделю» и полистайте ее. Или возьмите «Санкт-Петербургские ведомости». Вы прочитаете на одной странице об увеличении рождаемости в Англии, о войне в Боливии, об открытии линии телеграфа, о последних философских спорах.
Уже столетия читающий человек привыкал через газету и журнал к неожиданному монтажу самых далеких понятий и сведений.
Любой номер газеты можно считать сценарием современного фильма. Если снять на пленку то, что скрывается за строчками заметок и сообщений в одном номере областной газеты, а потом соответствующим образом смонтировать, получится фильм, который мы смотрим про себя, когда стремительно несемся глазами по строчкам о том, как пульнули в великого и знаменитого артиста Рейгана и как принято решение выпускать мини-тракторы для личных участков.
Попросили написать рецензию на книгу Леннарта Мери «Мост в белое безмолвие».
На первых четырех строчках мини-предисловия от автора я испытал ужас.
И маршрут путешествия, который лег в костяк книги Леннарта, и его признание в том, что в основе ее лежат дневники, и опора на подлинные исторические материалы северных землепроходцев — все это полностью совпадало с той книгой, которую я сам заканчивал. Плюс интонация, ритм кусков и внутриэпизодный ритм, и еще прием параллельности в чередовании настоящего, в данный миг наблюдаемого, с прошлым — своим собственным прошлым и далеким прошлым давно умерших людей!
О Господи, как я испугался! Ну надо же: сидят в разных городах два незнакомых человека, разной национальности, разного образования и жизненных судеб — и пишут вроде бы одно и то же! И еще практически одновременно! Но один все-таки отстает по фазе. Что делать отставшему? Платить штраф за плагиат?..
