устали, чтобы подняться в такую рань, – сказал он. – Вижу, любуетесь пейзажем. Не правда ли, восхитительно? Хотя, я полагаю, старина Мейрик Воан не придавал большого значения красоте окрестностей, когда строил этот дом. Вы же согласитесь, что он чудной, серый и старый?
– О да, и так хорошо вписывается в пейзаж, что кажется единым целым с серыми холмами и серым мостом ниже по течению.
– Боюсь, Дайсон, я выманил вас обманом, – продолжил Воан, когда они начали прохаживаться по террасе. – Я побывал на том самом месте – нынче утром оно пустует.
– Ах, надо же. Что ж, давайте посмотрим вдвоем.
Они пересекли лужайку и направились по тропинке, ведущей через заросли падуба, к задней части дома. Там Воан взмахом руки объял дорожку, уходящую в долину, и возвышенности за лесом; два джентльмена остановились у садовой ограды, возле калитки.
– Вот, взгляните, – тут все и случилось, – проговорил Воан, указывая на пятно на траве. – В то утро, когда впервые увидел рисунки, выложенные из осколков кремня, я стоял как раз там, где вы сейчас.
– Да, понимаю вас. Тем утром вы увидели Войско – я так называю первый рисунок; потом Чашу, за ней Пирамиду и вчера – Полумесяц. Какой странный старый камень… – прибавил Дайсон, указывая на глыбу известняка, выступающую из дерна прямо у стены. – Похоже на колонну, изготовленную гномами; но, по всей видимости, имеет естественное происхождение.
– Думаю, да. Рискну предположить, что «колонну» сюда привезли, поскольку мы стоим на красном песчанике. Несомненно, этот камень использовали в фундаменте какого-то более древнего здания.
– Весьма вероятно. – Дайсон внимательно оглядывался по сторонам, переводя взгляд с земли на садовую ограду, а с ограды – на густой лес, чьи ветви почти нависали над садом, погружая тропу в сумерки даже в утренние часы.
– Послушайте, – наконец проговорил литератор, – на этот раз речь определенно о детях. Взгляните-ка.
Он наклонился, рассматривая тускло-красную поверхность рыхлых кирпичей, из которых была сложена садовая ограда. Воан подошел, вгляделся туда, куда указывал палец Дайсона, и едва сумел различить слабую отметину на темно-красном фоне.
– Что это? – спросил он. – Я не понимаю, на что вы намекаете.
– Присмотритесь. Разве не видите, что это попытка нарисовать человеческий глаз?
– А, теперь я сообразил, что вы имеете в виду. Мое зрение оставляет желать лучшего. Да, так оно и есть – это, без сомнения, должен быть глаз, как вы и сказали. Я думал, в школе детей учат рисованию.
– Что ж, это довольно странный глаз. Вы заметили необычный миндалевидный разрез, почти как у китайца?
Дайсон задумчиво осмотрел работу неумелого художника и продолжил изучать стену так скрупулезно, что даже опустился на колени.
– Мне бы очень хотелось узнать, – сказал он наконец, – откуда ребенок в окружающем нас захолустье мог заполучить хоть какое-то представление о форме монгольского глаза. Понимаете, у обычного ребенка на этот счет весьма определенное представление; он рисует круг или что-то похожее и ставит точку в центре. Сомневаюсь, что какое-нибудь дите воображает, будто глаз на самом деле устроен таким образом; это просто условность детского искусства. Но изображенное на вашей стене око своей миндалевидной формой меня чрезвычайно озадачило. Возможно, источником вдохновения был позолоченный китаец на банке чая из бакалейной лавки. И все же подобное представляется маловероятным.
– Но почему вы так уверены, что это дело рук ребенка?
– Почему? Оцените расположение. Толщина этих древних кирпичей немногим более двух дюймов; от земли до наброска, если можно его так назвать, двадцать рядов; что и дает нам высоту в три с половиной фута. Теперь просто вообразите, что собираетесь нарисовать что-то на этой стене. Точно; ваш карандаш, если бы он у вас был, коснулся бы стены где-то на уровне глаз, то есть более чем в пяти футах от земли. Таким образом, можно сделать весьма простой вывод: этот глаз на стене нарисовал ребенок лет десяти.
– Да, мне такое не пришло в голову. Конечно, это должен был сделать кто-то из детей.
– Я полагаю, что да; и все же, как я уже сказал, в этих очертаниях есть что-то на редкость недетское, а само глазное яблоко, видите ли, почти овальное. Мне кажется, от наброска веет чем-то причудливым и древним, и в целом он вызывает неприятное ощущение. Не могу отделаться от мысли, что, если бы мы увидели все лицо, нарисованное той же рукой, оно оказалось бы не слишком добрым. Однако, в конце концов, это чепуха, и мы не продвинулись в расследовании. Странно, что серия рисунков, выложенных из кремня, так внезапно оборвалась.
Двое мужчин направились к дому, и когда они поднялись на крыльцо, в сером небе появился просвет и на сером холме перед ними блеснул солнечный луч.
Весь день Дайсон в задумчивости бродил по полям и лесам вокруг особняка. Литератор был абсолютно озадачен тривиальными обстоятельствами, в которых сам же и пообещал разобраться; в какой-то момент он снова достал из кармана кремневый наконечник, повертел и внимательно изучил. В этой штуковине было что-то, совершенно не похожее на образцы, увиденные в музеях и частных коллекциях; форма казалась особенной, а по краю виднелся ряд высверленных точек, – по-видимому, что-то вроде орнамента. Кто, подумал Дайсон, мог обладать подобными вещами в этом захолустье; и кто, обладая кремнями, мог применить их столь фантастическим образом, создавая бессмысленные узоры у садовой ограды Воана? Вопиющий абсурд произошедшего невыразимо оскорбил литератора; и поскольку теории одна за другой возникали в его голове только для того, чтобы быть отвергнутыми, он испытывал сильное желание вернуться в Лондон следующим поездом. Он уже видел столовое серебро, которым так дорожил Воан, и пристально изучил чашу для пунша, жемчужину коллекции; это зрелище и беседа с дворецким убедили его, что заговор с целью ограбления сокровищницы не стоит рассматривать всерьез. Чаша хранилась в тяжелом сундуке из красного дерева, очевидно, изготовленном в начале века, и он безусловно формой весьма смахивал на пирамиду. Дайсон поначалу склонялся к тому, чтобы взять на себя роль детектива, даром что его навыки оставляли желать лучшего; но чуть позже здравый смысл подсказал литератору несостоятельность теории, в основе которой лежала кража со взломом, и он принялся лихорадочно подыскивать что-нибудь более годное. Он спросил Воана, есть ли по соседству цыгане, и услышал, что таковых не видели уже много лет. Это привело Дайсона в уныние: он-то сильно воодушевился, вспомнив о цыганской привычке оставлять странные иероглифы на пути следования. Они с Воаном сидели лицом к лицу у старомодного камина, когда Дайсон задал вопрос; и раздосадованный сокрушением своей теории литератор откинулся на спинку кресла.
– Это
