В 1830 году стихи Кольцова впервые появились в печати. Начинающий поэт В. И. Сухачев, остановившийся у Кашкина проездом из Одессы в Москву, познакомился с Кольцовым, а затем поместил его стихи в сборнике «Листки из записной книжки Василия Сухачева» в числе собственных опытов, без имени автора («Не мне внимать», «Приди ко мне», «Мщение»). А в 1831 году Кольцов выходит в большую литературу с помощью Н. В. Станкевича, который встретился с поэтом в Воронеже и обратил внимание на его дарование. По рекомендации Станкевича в «Литературной газете» была опубликована одна из первых «русских песен» «Кольцо», а в 1835 году на собранные по подписке среди московских друзей деньги Станкевич издает первый поэтический сборник «Стихотворения Алексея Кольцова», принесший поэту известность в среде столичных литераторов.
Знакомство со Станкевичем открыло Кольцову двери московских и петербургских литературных салонов. В 1831 году он приехал в Москву по торговым делам и сошелся с членами философского кружка Станкевича, студентами Московского университета, в том числе с В. Г. Белинским. В 1836 году через Белинского Кольцов знакомится с московскими литераторами Н. И. Надеждиным и Ф. Н. Глинкой, а в Петербурге сближается с В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, В. Ф. Одоевским, И. А. Крыловым, заводит дружбу с художником А. Г. Венециановым, появляется на знаменитых литературных вечерах П. А. Плетнева. Особое впечатление на Кольцова производят знакомство с А. С. Пушкиным и беседы с ним на литературные темы. Потрясенный безвременной кончиной поэта, Кольцов пишет думу «Лес», в которой через эпический образ русской природы передает богатырскую мощь и национальное величие поэтического гения Пушкина.
Летом 1837 года Кольцова навещает в Воронеже Жуковский, сопровождавший наследника-цесаревича Александра в путешествии по южным губерниям. Этот визит возвышает поэта в глазах отца, который к литературным трудам сына относился прохладно, однако ценил связи с высокопоставленными людьми, рекомендуя использовать их для продвижения торговых дел и успешного решения судебных тяжб. В 1838 году он охотно отпускает сына в Москву и Петербург, где Кольцов посещает театры, увлекается музыкой и философией, сближается с Белинским. Под влиянием ученого друга он вновь отдается философской поэзии, создавая одну за другой свои думы. В этот период совершается стремительный интеллектуальный рост Кольцова и достигает расцвета его поэтический талант. Он уходит далеко вперед в своем духовном развитии от культурных воронежских опекунов и друзей. Возникает непонимание: провинциальное общество преследует Кольцова подозрительноревнивым отчуждением, быт Воронежа уже тяготит его: «Тесен мой круг, грязен мой мир; горько жить мне в нем; и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно».
В сентябре 1840 года Кольцов совершает последнюю поездку в столицы, чтобы закончить две тяжбы и продать в Москве два гурта быков. Но торговое усердие оставляет его: «…нет голоса в душе быть купцом». В Петербурге Кольцов останавливается у Белинского, вызывая у него искреннее восхищение глубиной таланта, острым умом, щедростью широкой русской натуры: «Кольцов живет у меня – мои отношения к нему легки, я ожил немножко от его присутствия. Экая богатая и благородная натура!… Я точно очутился в обществе нескольких чудеснейших людей».
А у Кольцова появляется желание навсегда оставить Воронеж и перебраться на жительство в Петербург. Но эта мечта оказывается неосуществимой. Невыгодно завершив торговые дела, прожив вырученные деньги, Кольцов возвращается в Воронеж к разгневанному отцу. Охлаждение сына к хозяйственным хлопотам вызывает упреки «грамотею» и «писаке». Начинаются ссоры, которые углубляются после того, как Кольцов влюбляется в женщину, отверженную воронежским обществом. Семейный конфликт разрастается, в него втягивается некогда близкая поэту сестра Анисья. Драму семейного раздора усугубляет чахотка: она длится около года и 29 октября (10 ноября) 1842 года сводит Кольцова в могилу 33 лет от роду.
«Русские песни» Кольцова.
В 1846 году выходит в свет подготовленное Белинским первое посмертное издание стихотворений Кольцова. В сопровождавшей его вступительной статье о жизни и сочинениях поэта Белинский разделяет стихотворения Кольцова на три разряда. К первому он относит «пьесы, писанные правильным размером, преимущественно ямбом и хореем. Большая часть их принадлежит к первым его опытам, и в них он был подражателем поэтов, наиболее ему нравившихся. Таковы пьесы „Сирота“, „Ровеснику“, „Маленькому брату“, „Ночлег чумаков“, „Путник“, „Красавице“…». Ко второму разряду стихов Кольцова Белинский относит наиболее оригинальные «русские песни», которые принесли поэту заслуженную славу. Третий разряд включает в себя философскую лирику Кольцова, его знаменитые «думы».
«Русские песни» вынесли Кольцова на непревзойденную высоту среди современных ему писателей. Жанр «русская песня» возник в конце XVIII и получил особую популярность в 20-30-е годы XIX века, в эпоху исключительного подъема русского национального самосознания после Отечественной войны 1812 года. Этот жанр родился на пересечении книжной поэзии и устного народного творчества. Но у современников Кольцова он не поднимался над уровнем более или менее удачной стилизации. Литературная поэзия в «русских песнях» Дмитриева, Мерзлякова, Дельвига и Глинки снисходила к фольклорным текстам, имитируя их образы и сюжеты. В отличие от своих предшественников и современников Кольцов шел к литературной песне от «почвы» от устной народной поэзии, которую он чувствовал более органично[непосредственно и глубоко, чем его собратья по перу. Белинский объяснял поэтический феномен Кольцова особыми условиями жизни воронежского прасола: «Быт, среди которого он воспитался и вырос, был тот же крестьянский быт, хотя несколько и выше его. Кольцов вырос среди степей и мужиков. Он не для фразы, не для красного словца, не воображением, не мечтою, а душою, сердцем, кровью любил русскую природу и все хорошее и прекрасное, что, как зародыш, как возможность, живет в натуре русского селянина. Не на словах, а на деле сочувствовал он простому народу в его горестях, радостях и наслаждениях. Он знал его быт, его нужды, горе и радость, прозу и поэзию его жизни, – знал их не понаслышке, не из книг, не через изучение, а потому, что сам, и по своей натуре и по своему положению, был вполне русский человек».
Кольцов в своих песнях не подражал фольклору, не стилизовал его. Песням Кольцова нельзя подобрать какой-нибудь прототип среди известных фольклорных текстов. Кольцов сам творил песни в народном духе, овладев им настолько, что в его поэзии воссоздается мир народной песни, сохраняющий все признаки фольклорного искусства, но уже и поднимающийся в область собственно литературного творчества. В «русских песнях» Кольцова ощущается общенациональная основа. Добрые молодцы, красные девицы, пахари, косари, лихачи-кудрявичи – характеры общерусского масштаба, в которых, как и в народной песне, «опознается не отдельный индивид со своим субъективным своеобразием художественного изображения, а общенародное чувство, полностью поглощающее индивида» (Гегель). Но это общенародное чувство передается Кольцовым с таким трепетом сиюминутности, с такой полнотою художественности, какая несвойственна эстетике фольклора. В «русской песне» ощутима душа творца, живущего с народом одной жизнью. Читая Кольцова, присутствуешь при таинстве приобщения «индивида» к «общенародному чувству». Отказываясь от поверхностной стилизации народно-песенных форм, Кольцов проникает в самую суть, самую сердцевину народного духа – в поэзию земледельческого труда.
«Никто, не исключая самого Пушкина, – писал Г. И. Успенский, – не трогал таких поэтических струн народной души, народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у поэта-прасола. Спрашиваем, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при виде пашущего пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкин, как человек иного круга, мог бы только скорбеть, как это и было, об этом труженике, „влачащемся по браздам“, об ярме, которое он несет, и т. д. Придет ли ему в голову, что этот кое-как в отрепья одетый раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячонкой, чтобы он мог чувствовать в минуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя и влачится по браздам, хоть и босиком плетется за клячей, находит возможным говорить этой кляче такие речи: „Весело (!) на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. – Весело (!) я лажу борону и соху, телегу готовлю, зерна насыпаю. Весело гляжу я на гумно… на скирды, молочу и вею. Ну, тащися, сивка!… Пашенку мы рано с сивкою распашем, зернышку сготовим колыбель святую; его вспоит-вскормит мать-земля сырая. Выйдет в поле травка… Ну, тащися, сивка!… Выйдет в поле травка, вырастет и колос, станет спеть, рядиться в золотые ткани“ и т. д. Сколько тут разлито радости, любви, внимания, и к чему? К гумну, к колосу, к траве, к кляче, с которою человек разговаривает, как с понимающим существом, говоря „мы с сивкой“, „я сам-друг с тобою“ и т. д… Припомним еще поистине великолепное стихотворение того же Кольцова „Урожай“, где и природа, и миросозерцание человека, стоящего к ней лицом к лицу, до поразительной прелести слиты в одно поэтическое целое».
