Кольцов поэтизирует праздничные стороны трудовой жизни крестьянина, которые не только скрашивают и осмысливают тяжелый его труд, но и придают особую силу, стойкость и выносливость, охраняют его душу от разрушительных воздействий действительности. «…Народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, – до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом и совестью, покуда они наполняют все его существование».
Мужик, кровно связанный с землей-кормилицей, в поэзии Кольцова – цельный человек. Труд на земле удовлетворяет вполне все устремления человеческого духа. Способствуя рождению живого организма, его росту и созреванию, проходя вместе с природой весь круг жизненного цикла, кольцовский пахарь радуется прорастанию зерна, ревниво следит за созреванием колоса, является сотворцом, соучастником великого таинства возникновения жизни.
В «Песне пахаря» «мать-сыра земля» воспринимается как живой организм; в согласии с духом народной песни здесь нет аналитической детализации и конкретизации: речь идет не об узком крестьянском наделе, не о скудной полосоньке, а о «всей земле», о всем «белом свете». То же самое мы видим в «Урожае». Родственная еще не отделившемуся от природы крестьянскому миросозерцанию космичность восприятия «света белого», «земли-матушки» придает и самому пахарю вселенские черты былинного богатыря Микулы Селяниновича.
«Но замечательно, – писал Мережковский, – что в заботах о насущном хлебе, об урожае, о полных закромах у этого практического человека, настоящего прасола, изучившего будничную жизнь, точка зрения вовсе не утилитарная экономическая, как у многих интеллигентных писателей, скорбящих о народе, а, напротив, самая возвышенная, идеальная даже, если хотите, мистическая, что, кстати сказать, отнюдь не мешает практическому здравому смыслу. Когда поэт перечисляет мирные весенние думы сельских людей, третья дума оказывается такой священной, что он не решается говорить о ней. И только благоговейно замечает: „Третью думушку как задумали, Богу Господу помолилися“».
Причем Бог Кольцова – это Бог «растителя зерен, помощника миру, пестуна жизни, стоящего у самых истоков бытия и ему споспешествующего». Ю. Айхенвальд замечает, что в средоточии мира стоит у Кольцова «не человек вообще, но именно пахарь, и все на земле и в небесах приурочено к урожаю. Солнышко только тогда успокоено холодней пошло к осени, когда увидело, что жатва кончена». Бог в поэзии Кольцова – друг труженика-земледельца: «Не может быть далек от людей, от земли Бог, коль скоро Он отечески посылает дождь и вёдро, для того чтобы уродился хлеб». Бог в лучах солнца, в свете звезд и месяца, в летнем дождике из благодатной тучи, но особенно в земле-кормилице. «И у нее, золото рождающей земли, есть свой внутренний мир. И вот ее глубокая жизнь, из недр своих высылающая урожай, определяет самые думы поселянина, их срок и содержание, так что между душою и землей, между сердцем и весною возникает полная гармония, они живут заодно». Перед нами особая, очень жизнелюбивая религиозность, возникающая не на путях отчуждения, а в доверчивом приобщении к полноте и красоте земного бытия. Плодотворящее, животворное солнце в полном согласии с религиозно-поэтическими представлениями крестьянина является Кольцову в облике царственного божества:
С величества трона,С престола чудаБожий образ – солнцеК нам с неба глядит.
(«Божий мир. Дума»)
С такой религиозностью заодно все земные дары: дыхание цветов, солнечные дни, золотые ночи,
И сердца жизнь живая,И чувства огнь святой,И дева молодаяБлистает красотой!
(«Из Горация»)
Поэтическое восприятие природы и человека у Кольцова настолько целостно и так слито с народным миросозерцанием, что снимается типичная в литературной поэзии условность эпитетов, сравнений, уподоблений. Кольцов творит поэзию в духе народной песни, но в то же время оживляет и воскрешает застывшие в фольклоре традиционные образы. Фразеологизм «кровь с молоком» получает в его «Косаре» пластическую реализацию:
На лице моем Кровь отцовская В молоке зажгла Зорю красную.
Герой русских песен Кольцова наделен решительной волей, он идет всегда прямым путем, без колебаний и рефлексии, «подсекая крылья дерзкому сомненью», предпочитая верить «силам души да могучим плечам». Кольцов поэтизирует смелого человека, полагающегося не только на судьбу, но и на свои силы:
На заботы ж своиЧуть заря поднимись,И один во весь деньЧто есть мочи трудись.И так бейся, покаСлучай счастье найдет,И на славу твоюЖить с тобою начнет.
(«Товарищу»)
Герой Кольцова знает горе и неудачу, но относится к ним не с унынием. Хотя это горе из тех, что «горами качает», оно не повергает кольцовского молодца в смирение, а толкает к поиску разумных и смелых выходов:
Чтоб порой пред бедойЗа себя постоять,Под грозой роковойНазад шагу не дать.
(«Путь»)
Не только в радости, но и в горе, и в несчастье герои Кольцова сохраняют силу духа, торжествуя над судьбой, предпочитая и «с горем в пиру быть с веселым лицом». «Он, – писал о Кольцове Белинский, – носил в себе все элементы русского духа, в особенности страшную силу в страдании и в наслаждении, способность бешено предаваться и печали и веселию и, вместо того чтобы падать под бременем самого отчаяния, способность находить в нем какое-то буйное, удалое, размашистое упоение…» Широта и масштабность природных образов в поэзии Кольцова слита с человеческой удалью и богатырством. Бескрайняя степь в «Косаре» является и определением широты человека, пришедшего в эту степь хозяином, пересекающего ее «вдоль и поперек». Природная сила, мощь и размах ощутимы как в самом герое, так и в поэтическом языке, исполненном динамизма и внутренней энергии: «расстилается», «пораскинулась», «понадвинулась».
И любовь у Кольцова – чувство цельное, сильное, свежее, без полутонов, без романтической изощренности. Она преображает души любящих и мир вокруг так, что зима оборачивается летом, горе – не горем, а ночь – ясным днем:
Да как гляну, против зорюшки,На ее глаза – бровь черную,На ее лицо – грудь белую,Всю монистами покрытую, -Альни пот с лица посыпится,Альни в грудь душа застукает,Месяц в облака закроется,Звезды мелкие попрячутся…
(«Деревенская беда»)
Думы Кольцова.
Песенный, космически-природный взгляд на мир трансформируется и усложняется в философских «думах» Кольцова, как правило недооценивавшихся демократической критикой. В «думах» Кольцов предстает самобытным поэтом, размышляющим о тайнах жизни и смерти, о смысле человеческого существования («Великая тайна», «Неразгаданная истина», «Вопрос»), о высоком назначении человека («Человек»), о роли искусства («Поэт»). Интеллектуальнофилософские интересы поэта не наивны: они включаются в равноправный диалог с современниками – Станкевичем, В. Ф. Одоевским, М. Г. Павловым, Белинским, П. Я. Чаадаевым. «То, что так тревожило Кольцова в не решенных для него вопросах, по существу остается тревожно нерешенным и для всех истинно мыслящих людей, мыслящих самостоятельно и глубоко», – отмечает исследователь поэзии Кольцова Н. Н. Скатов.
И в «думах» торжествует свойственная верующему человеку из народа сдержанная глубина мысли, основанная на сознании данных человеку границ разума, за которыми следует царство веры, подсекающее крылья «дерзкому сомненью»: «Нет Богу вопроса, / Нет меры Ему!…» («Великое слово. Дума»).
Именно вера давала исход всем тревогам ума и бунтующим чувствам Кольцова, помогая ему мужественно принять удары судьбы и достойно встретить преждевременную смерть:
Не грози ж ты мне бедою,Не зови, судьба, на бой:Готов биться я с гобою,Но не сладишь ты со мной!У меня в душе есть сила,У меня есть в сердце кровь,Под крестом – моя могила,На кресте – моя любовь!
(«Последняя борьба»)
Кольцов в истории русской культуры.
Современники видели в поэзии Кольцова что-то пророческое. В. Майков писал: «Он был более поэтом возможного и будущего, чем поэтом действительного и настоящего». А Некрасов назвал песни Кольцова «вещими». Действительно, хотя Кольцов прямо не выступал против крепостного права, всем пафосом своего творчества он его игнорировал. «Но ведь в известной мере так „игнорировал“ его и народ, проданный, но не продавшийся, „клейменый, да не раб“…» (Н. Н. Скатов).
