Первое залоговое слушание
Тридцать первого октября состоялось первое предварительное залоговое слушание по делу Раджниша, ему вменялось в вину устроение шестнадцати фиктивных браков и лжесвидетельство.
— Я считал, что Америка — это страна демократии, но здесь людей арестовывают, не предъявляя им ордера на арест, без причины и предъявления обвинений.
Меня удивляют мои собственные адвокаты, когда они начали просить отпустить меня под залог... Моим адвокатом был саньясин, и я сказал ему: «Ты не с того начинаешь. Сначала ты должен выяснить, на каком основании я был арестован, мне не предъявили никакого ордера на арест, а бумага, которую тебе вручили, не содержит имен тех людей, которых арестовали. И поэтому вопрос о залоге даже не стоит».
Но это был молодой адвокат, и он обратился к лучшему адвокату, которого он знал. Так действует бюрократия. Он сказал мне: «Мы сделаем все. Вы просто молчите, потому что любое слово с вашей стороны может причинить неприятности. Пока у них нет никаких доказательств вашей вины».
Мне все еще кажется, что это была ошибка, когда мой адвокат стал просить отпустить меня под залог. Первый вопрос, который он должен был задать: «А почему его арестовали?» Люди, которые арестовали меня, должны быть наказаны. А вопрос о залоге не стоило даже ставить. Но мои адвокаты начали не с того, они начали обсуждать возможность залога. Шесть саньясинов были отпущены под залог, все, кроме меня.
Утром, когда они вызвали меня в суд, я еще никогда не видел такой езды.
Я сам отчаянный лихач. За всю жизнь я совершил только два преступления, и одно из преступлений — превышение скорости. Но когда меня повезли в суд на этот раз, это было не просто превышение, это было вождение на совершенно другом уровне. Вел машину чиновник США. Он вел машину на максимальной скорости, на пределе возможности, потом внезапно остановился, без причины, резко, чтобы шокировать меня. Мои руки были в наручниках, я был весь в цепях, у них были определенные инструкции, куда прицепить цепь на грудь, куда пристегнуть наручники, чтобы это принесло мне максимальные страдания. Это происходило каждые пять минут, он рвал с места, и резко останавливался, просто чтобы помучить меня, потому что у меня очень сильно болела спина, и никто не решался сказать ему: «Вы мучаете арестованного».
Я просто сказал этому чиновнику: «Вы уникальный водитель, но помните, мне эта поездка понравилась». Он возил меня почти час. Я думал, что он проехал за час расстояние от тюрьмы до суда. Но суд состоялся прямо в тюрьме, на первом этаже. Тюрьма была на втором этаже, а здание суда на первом, машина была просто не нужна для этого. Меня нужно было просто спуститься по лестнице, а для этого не нужно было потратить много времени, одну минуту. Это час меня возили по городу просто для того, чтобы помучить меня как следует, чтобы у меня болела спина.
Чиновнику предстояло заняться каким-то другим делом, и когда суд состоялся, его помощник просто пошел со мной по лестнице обратно в тюрьму. И тогда я узнал о том, что тюрьма и здание суда находятся в одном и том же здании, а езда на машине — это было просто средство, в этом не было никакой необходимости.
Когда я увидел его, я ему сказал: «Вы действительно заботитесь о здоровье заключенных. Один час езды на открытом воздухе, причем с такими рывками, я буду помнить об этом всю жизнь».
В здании суда, когда пришел судья, было провозглашено, что судья идет: «Встаньте». И все встали. Когда судья сел в свое кресло, все другие тоже смогли сесть. Когда я вошел в здании суда, люди тоже вставали сами, никаких указаний на этот счет не было, когда входит заключенный, никто не встает обычно.
Это было чистое унижение по отношению к судье, официальных представителей власти, полиции, когда обычные люди начали вставать со своих мест, причем они не были саньясинами, даже те, кто меня никогда не видел, никогда не слушал, но только видел по телевизору, все стали свидетелем жестокости американского правительства.
Они пытались всевозможными способами унизить меня, они думали, что меня это унизит, но когда пресса спрашивала меня, я говорил: «Я чувствую себя прекрасно, вполне прекрасно. Они могут пытать мое тело, но они не могут прикоснуться ко мне».
Когда меня привезли на первое заседание суда, после того, как меня арестовали в Америке, у меня были какие-то надежды, потому что судья была женщиной. Но я забыл о том, что женщины еще больше жаждут власти, еще больше жаждут положения, еще больше хотят подняться по служебной лестнице, чем обычные люди, потому что столетиями их угнетали. Я просто подумал, что она женщина, и она войдет в мое положение.
Но ее подкупили в Белом Доме, и это сообщили мне по секрету высокие правительственные чиновники из Калифорнии. Чиновник, который вел меня обратно после суда в тюрьму, сказал мне по пути: «Это несправедливо, все то, что происходит здесь, но вам придется все это вытерпеть. Это вопрос нескольких дней. Они не смогут продержать вас в тюрьме больше недели, потому что давление со всех сторон усиливается. Все средства информации по всему миру сосредоточены только на одном вопросе, почему вас арестовали, и где вас держат».
Почему меня не привезли обратно в Орегону, в Портленд, где суд мог бы решить, можно ли меня выпустить под залог или нет? Почему меня двенадцать дней подряд перевозили из одной тюрьмы в другую? Коренная причина, должно быть, была в этой жирной женщине, она все время чувствовала себя виноватой, и никогда не глядела мне в глаза. Она, должно быть, боялась, потому что она сказала чиновнику: «Скажите Раджнишу, что он не должен оставаться в шапке в здании суда. Потому что в Америке это считается оскорблением суда».
Я сказал чиновнику: «Я буду в шапке, и если у нее есть мужество. Пусть попросит о том, чтобы я снял шапку, прямо в суде, и мы решим, выражение это уважения или оскорбление суда!»
Он начал сильно нервничать. Он вошел внутрь и передал этой женщине-судье мои слова. Она сказала: «ладно, пусть носит, я не буду поднимать этого вопроса, пусть остается в шапке». Наверное, я был первым человеком, который сидел в суде в шапке, потому что это считалось оскорблением суда».
Я был готов сражаться в суде. Меня не волновало, отпустят ли меня под залог, и какие преступления мне припишут. Сто тридцать шесть преступлений. Пусть даже так. Мне было наплевать. Я хотел посмотреть в лицо этой женщине, я хотел увидеть, есть ли у нее мужество. Я хотел послушать, почему шапка считается оскорблением суда. Почему моя рубашка не может считаться оскорблением суда, а шапка может? Я сниму и то, и другое, чтобы уважить суд.
Она сразу поняла, что лучше со мной не связываться. Ко мне прибежал чиновник госдепартамента США, и сказал: «вы можете носить вашу шапку, нет проблем, не беспокойтесь об этом».
Я сказал: «Что случилось? В Америке изменился закон?»
Тот же самый чиновник сказал мне по пути обратно из суда в тюрьму, что мне отказали в залоге. Это был странный случай, исторический феномен, прокурор три дня сражался, но не смог доказать, что я совершил какое-то преступление. И в конце концов, он сам это признал, он сказал, что нет смог доказать мою вину: «Я не смог доказать его вину, но все равно мне бы хотелось, чтобы суд узнал о том, что правительство не хочет позволить ему выйти под залог».
А они во всем мире говорят, что Департамент Правосудия не подчиняется правительству, а правительство не вмешивается.
Представитель госдепартамента сказал мне: «Реальность в том, что судью подкупили. Ей сказали, что если она не разрешит вам выйти под залог, она станет федеральным прокурором». Она была судьей штата, а это были ее амбиции.
Я сказал: «Если бы она мне об этом сказала, я бы не стал просить выпустить меня под залог. Я бы сказал моим адвокатам: «Не спорьте, если я пробуду в тюрьме несколько дней, и это поможет этой бедной женщине стать федеральным прокурором, пусть так и будет».
Правосудие — следствие любви. Но все они забыли о том, что такое любовь. Осталось только одно это слово, как Бог, совершенно пустое, ничего не значащее. Вы открываете рот и говорите: «Бог», — но внутри при этом ничто не колышется. То же самое происходит со словом любовь.
Любовь вырастает только в тех, кто познал себя.
Любовь — это свет, который наполняет медитативное сердце.
Любовь — это пламя, которое вырастает в вас, когда вы создаете для него пространство. Ваши мысли должны быть отброшены, ваши предрассудки должны быть отброшены, и тогда больше не возникает никаких трудностей с правосудием, вы не можете быть несправедливыми по отношению к кому-либо. Даже по отношению к вашим врагам вы не можете быть несправедливыми.
Я не совершил никакого преступления. Я бы мог совершенно открыто приехать в Каролину или в любой суд Америки, и они не смогли бы оказать моей вины. Даже представитель государственного департамента открыто признал, и это было его заключение, что у них не было никакого доказательство моей вины, никто не смог доказать моей вины.
