Жалованье Жамботу было положено семь рублей в месяц. Четыре он посылал каждый месяц в Арабынь, своему односельчанину, издавна работавшему там в кожевенной мастерской Сеидова, а тот уже с оказией пересылал эти деньги в Дууд, жене Жамбота. (В самый Дууд почта не ходила). Жамбот пристрастился в Москве к чаю. Кипятку в сторожке всегда было вдоволь, там все время булькал на огне черный огромный чайник. Черные плитки кирпичного чая покупали сторожа в складчину, наскребали его и сыпали в кипяток. Жамбот с наслаждением пил этот темно-бурый, вызывающий бодрость, не туманящий ума, подобно водке, напиток и запивал им сушеную рыбу — самую дешевую пищу, которая была на базаре, — и черный душистый русский хлеб. Раз в неделю — по пятницам — бывал Жамбот в бане, а после бани позволял себе роскошь: шел в трактир «Стрелка», который был так назван потому, что занимал острый угол между двумя расходившимися тут улицами. Горбатый гармонист в синей шелковой рубашке играл здесь то бешено-быстрые, то заунывно-медленные русские песни. Здесь можно было купить миску мясной похлебки, — мясо плохое, жилистое, со скверным запахом, а все-таки мясо. В трактире тайком продавали водку, запрещенную с самого начала войны. Стоила она дорого, и Жамбот покупал только так называемый «самодер», коричневый, сильно отдающий махоркой, одуряющий хмельной напиток. Водку подавали в бутылках из-под минеральной воды «Нарзан», ее называли орленой водичкой, потому что на этих бутылках изображен был орел. А «самодер» наливали в маленькие чайнички.
— Э-эх, гони еще чайник крушительного! — махнув рукой, кричал ремонтный слесарь Васильев, и ему приносили чайничек.
Здесь с ним и познакомился Жамбот.
— Не напрасно старики рассказывали, которые на Кавказе воевали, что черкес — верный человек. Не выдал ты меня этому Аллану-истукану.
От Васильева Жамбот узнал, что перед самой войной пришли в Москву вести из Петербурга и Баку о том, что поднялись там рабочие за лучшую долю, и тогда москвичи тоже, оставив заводы и фабрики, с красными знаменами вышли на улицу. Но тут началась война, всю молодежь, самых боевых, забрали на фронт, а на заводе от имени рабочих стал говорить тот самый, которого Васильев пренебрежительно называл «Арсюшка — хозяйский пес», тот, который выступал на молебне. Васильев часто ругал этого человека и один раз назвал его «предателем Интернационала». На недоуменный вопрос Жамбота старик рассказал, что еще до войны у рабочих всех стран было заключено могучее братство для великого дела, для того, чтобы свергнуть богачей по всей земле, а богачи догадались и натравили народ на народ. Ну, а вот такие, из рабочих, как тот Арсюшка, помогали им в этом.
Однажды старик, распалившись, начал на весь трактир кричать против войны и богатых, против царицы и Распутина. Из-за бархатной занавески, висевшей в углу, тотчас же появился хозяин трактира, приложил ладонь к уху, потом надел очки и, вытянув шею, уставился туда, откуда неслась брань. Жамбот понял, что дело это может кончиться плохо. Схватив своего друга, он поволок его из трактира, а тот, заливаясь слезами, уже говорил о сыновьях, которые льют кровь на далеких Карпатах. Жамбот понимал, что плачет старик не только о своем сыне, а о сыновьях всего народа.
От трактира до квартиры Васильева было недалеко — улицу перейти. Он жил в одном из красных двухэтажных домов, вытянувшихся от завода к заставе. Шагнув с улицы три ступеньки вниз и постучав в темную, обитую гнилой рогожей дверь, Жамбот передал Васильева из рук в руки такой же, как муж, веселой и болтливой старушке, его жене. Она, ахая, приняла мужа в свои объятия.
В комнате их, находившейся в полуподвальном этаже, очень нравилось Жамботу. Белые одеяла на постелях придавали комнате чистый вид, таинственно светилась лампада перед доброй матерью русского бога, ноги неслышно ступали по половикам, а на стенах висели одна против другой две картины. На них зигзагами прочерчены были молнии, но одна картина была синего цвета и изображала бурю на море, а другая, желтого, — бурю в пустыне. И там и здесь гибли люди: одни тонули в воде, другие задыхались в песке, и хотя приятно было подумать, что находишься в тишине и чистоте, по картины эти напоминали, что не все в мире так тихо и спокойно, как в этой комнатке.
Посредине зимы, незадолго до масленой случилась с Жамботом беда. В сторожку пришел полицейский и велел Жамботу показать паспорт. Тут Лекарев мигнул Жамботу, отвел полицейского в сторону, пошептался с ним, и в этот месяц Жамбот получил вместо семи всего два рубля жалованья. Туговато было Жамботу в этот месяц. А тут скоро подошла пасха, опять был молебен, а после молебна выдали наградные, и Жамботу достался рубль. Выдавали сами хозяева. Младший Торнер, в фуражке с молоточками, в куртке с пышным меховым воротником, медным голосом выкликал фамилии, а старший, рыжеусый, в золотых очках, вручал вызванному вперед рабочему — кому пятьдесят копеек, кому рубль. А были и такие, которые получали по три рубля. Давая деньги, хозяин жал рабочему руку. В толпе кряхтели, кашляли, и очень много полицейских стояло во дворе.
Жамбот рассматривал хозяев. Старший ему нравился больше других. Пожимая руку, он иногда добавлял имя и отчество или похлопывал рабочего по плечу. А Жамботу он отрывисто сказал:
— Черкес? Старайся, старайся!
Младший же стоял истукан истуканом, лицо у него было, как всегда, сонливо и пасмурно, а неподвижные глаза смотрели куда-то поверх людей.
В сторонке, вместе с другими инженерами, находился средний из братьев — Георгий Георгиевич, он был похож на старшего, только потоньше и сутуловатей. Его Жамбот не раз уже видел. Он приходил на завод вместе с рабочими и уходил позлее всех, он служил на заводе старшим инженером. Четвертого из братьев, Ивана Георгиевича, Жамбот ни разу не видел, так как тот с самого начала войны уехал в Англию.
Когда зима пошла на убыль, заметил Жамбот, что на пустыре, неподалеку от кирпичей, которые он сторожил, началось оживление, появились люди с кирками, ломами и лопатами, звонко застучало железо о смерзшуюся, еще не проснувшуюся землю. Повсюду еще лежал белый, нетронутый снег. Но солнце светило все ярче и ярче, и Жамботу стали вспоминаться днем и сниться по ночам ослепительно белые снега над аулом Дууд. Снилось ему, что Оркуят, любовь его юных лет, с которой ему не дали соединиться, в белом платке, легко, как облако, убегает от него вверх, а он бежит, гонится за ней и не может догнать, и вот она уже облаком уносится в синее весеннее небо, а он стоит один на вершине.
И стало Жамботу казаться, что вокруг все слишком плоско и голо, глаз с тоской искал гор. В свободное время Жамбот полюбил взбираться на красновато-ржавую кучу железного старья, громоздившегося чуть ли не выше здания завода, — ржавым цветом отличались горы на родине Жамбота. Отсюда видны были старые строения завода, лепившиеся одно к другому, с их различными окнами, и та оживленная возня, что шла на пустыре возле завода. Снег только стал сходить, а уже над землей поднялась кладка новой стены. В эти часы и на небе господствовали красные цвета, и так все кругом становилось ало, багряно, и столько слышно было людских голосов и движения, что Жамботу тоже не хотелось быть лишним. Тут он достал свою свирель и заиграл на ней.
— Ай да Жамбот, что живет без забот, сыграл бы что-нибудь повеселее.
Внизу, около кучи, стоял молодой паренек с бледным и нежно-румяным лицом. У него широкие брови цвета спелой пшеницы, тонкая шея обмотана теплым шарфом. Засунув руки в карманы, он зябко ежился.
— Я уж думал, Жамбот, что с осени ты улетел вместе с журавлями на юг, на Кавказ.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут и что я с Кавказа? — удивленно спросил Жамбот.
Парень взбежал по ржавому железу и сел рядом с ним.
У него были ярко-синие, как весеннее небо, глаза.
— Я все знаю, — таинственно сказал он. — А тебя как не заметить, когда ты целые дни торчишь возле кирпичей.
Парень взял из рук Жамбота свирель и стал рассматривать ее.
— Сам делал?
— Сам.
— Здорово! — с восхищением сказал парень. Он приложил ее к губам, но звук получился хриплый.
— Ничего, — сказал Жамбот, утешая. — Каждый человек свое дело знает. Какое твое дело?
— Я слесарь, — гордо сказал паренек.
— А давно работаешь?
— Первый год. — Голос мальчика звучал хрипловато-грустно. — В прошлом году мама моя умерла, а отца еще в русско-японскую убили. Я у дяди живу, у Платонова Николая Степановича, меня тоже Колей зовут… Знаешь токаря Платонова, в старой механической работает, первый станок, сбоку, как войдешь? Он тридцать лет на заводе работает, во!
— А ты один год? — со смешком переспросил Жамбот.
— Считаешь, я хвастаю? Плохо работаю? Прошлый месяц двадцать рублей заработал, не всякий слесарь так заработает…
