Рувим Абрамович слушал, как, доходя уже до резкостей, раскрасневшись, спорят старший и младший и как средний укоризненно качает головой и все чаще обращает свои водянисто-голубые глаза к Рувиму Абрамовичу с просьбой найти выход и водворить мир… И тут вдруг в усталом и разгоряченном мозгу Рувима Абрамовича мелькнула одна неожиданная мысль — настолько неожиданная и дерзкая, что вначале он даже не решался сам себе поверить. Рувим Абрамович даже приподнялся в кресле, но тут же удержал себя. Было бы безумием говорить то, что самому еще не ясно. Да нельзя говорить еще и потому, что комбинация эта, как, впрочем, все комбинации, рождавшиеся в мозгу Рувима Абрамовича, сулила серьезную выгоду прежде всего ему самому.
Сославшись на усталость, Рувим Абрамович предложил прекратить разговор и сказал, что он подумает о деле. Из кабинета Якова Георгиевича, наполненного дымом, все перешли в столовую, где уже давно был сервирован холодный ужин…
В эту ночь, вернувшись в номер гостиницы, Рувим Абрамович дал телеграмму домой, в Петроград, что он задержится в Москве, затем заказал крепкого кофе и на всю ночь засел за расчеты. На его счастье, Швестров в этот вечер был у себя дома. Рувим Абрамович время от времени звонил ему и получал от него экономические, технические и финансовые справки из единственной в своем роде справочной библиотеки, составленной Швестровым.
К шести утра все было обдумано, проверено, подсчитано. Проснувшись в одиннадцать часов утра, Рувим Абрамович вызвал стенографистку и за завтраком продиктовал два письма: одно, исходящее от него самого, адресовано было всем братьям Торнерам, второе — только одному Аллану. По телефонному звонку Гинцбурга в гостиницу примчался на своей дышловой паре Аллан Георгиевич Торнер. Проект обоих писем был ему вручен немедленно. Рувим Абрамович лежал на кушетке и, приспустив покрасневшие веки, с интересом и ожиданием поглядывал на Аллана, который, сидя боком на подоконнике и покачивая одной ногой в кожаной краге, читал предложение Гинцбурга… Нога постепенно перестала раскачиваться, лицо младшего Торнера, с коричневыми бачками, теряло выражение напускной самоуверенности и становилось все заинтересованней… Когда он перешел к письму, адресованному только ему одному, он хлопнул себя ладонью по крепкой ляжке и, обрадованно крикнув:
— Ш-шик! Эт-то шик! — резко соскочил с подоконника.
Рувим Абрамович так же быстро встал, они сошлись посреди комнаты.
— Значит, компаньоны? А? — уверенно спросил Рувим Абрамович.
— Компаньоны, конечно компаньоны! — торопливо подтвердил Аллан.
И тогда Рувим Абрамович подошел к маленькому столику, заставленному чем-то и прикрытому белой салфеткой. Рувим Абрамович сдернул салфетку, — там стояла заранее приготовленная бутылка шампанского и всякая закусочная снедь.
Комбинация, предложенная Рувимом Абрамовичем, состояла в следующем.
В первом письме, обращенном ко всем братьям Торнерам, как владельцам завода, Рувим Абрамович предлагал: Аллан Георгиевич признает себя виновным перед братьями и из собственных средств покрывает те затраты, которые он сделал на приобретение строительных материалов для постройки нового цеха. Оставаясь по-прежнему компаньоном старой фирмы, он предпринимает на свой страх и риск строительство нового снарядного цеха, для чего братья выделяют ему на общезаводской территории необходимый участок и обязуются первые три года снабжать цех электрической и паровой энергией, стоимость чего Аллан братьям оплачивает.
Во втором же, гораздо более кратком письме, адресованном только Аллану, Гинцбург предлагал себя в компаньоны по строительству нового цеха. Каждый из компаньонов вносил равную долю. Но так как у Аллана Торнера достаточных денег не было, Гинцбург ссужал его и получал от него соответствующий вексель. Старшие братья пока должны были знать только о первой комбинации. О взаимоотношениях Аллана Георгиевича и Рувима Абрамовича они узнают позже…
Новые компаньоны, распив бутылку шампанского, покатили на завод.
— А что? Какое им дело, черт побери, откуда я деньги достану? — задорно кричал Аллан, натянув вожжи, чтоб сдержать свою дышловую вороную пару, разлетевшуюся по двухверстному простору Серпуховской. — Может, я женюсь на богатой невесте. Ведь Яшка женился на Хрюминой — а чем я хуже?
— Погодите, мы еще весь завод к рукам приберем! — крикнул ему на ухо Рувим Абрамович.
Но Аллан Георгиевич, хотя и был разгорячен выпивкой и открывшимися перед ним перспективами, все же не мог не счесть слова Гинцбурга совершенно беспочвенными.
— Вы все-таки не знаете нашей семьи, Рувим Абрамович. Вы видите, Яков готов был против меня судебный процесс начать, и все по воле покойного дедушки. Хотя наша бабка и мать — замоскворецкие купчихи, британский дух все еще владеет нами и связывает нас с Альбионом.
— Вы даже сами не представляете себе, как связывает, — ответил Гинцбург. — Эту связь почувствовал на себе один из ваших братьев. Конечно, вам не может быть известно, что Иван Георгиевич Торнер, находясь в Англии, влюбился в английскую леди без всяких средств, и так как она не хочет ехать в Россию, то он предпочитает остаться в Англии.
— Откуда вы знаете? Вот так новость! Он Яшке писал? Или вам? — остановившись возле самого торнеровского подъезда, воскликнул Аллан.
Но Рувим Абрамович закрыл ему рот.
— Ш-ш-ш… Никто об этом не знает и не будет знать, пока сам Иван Георгиевич не скажет, — прошептал он.
— Так откуда же вы знаете?
Рувим Абрамович длинно усмехнулся.
— Я ваш поверенный и должен знать обо всем касающемся владельцев фирмы, какой бы фантастический характер ни приобретали их намерения и хотя бы они находились в Южной Америке.
— Да… Если наш Ваня захочет превратиться в Джона, фирма наша может потерпеть некоторые изменения, — медленно сказал Аллан, с которого соскочил всякий хмель.
Вот следствием каких обстоятельств было то оживление на дворе торнеровского завода, которое ранней весной 1915 года заметил Жамбот.
Глава четвертая
Зима каждый год на несколько месяцев отрезала аул Баташей от всего мира. Случалось, что в самой Баташевой долине снегу не было всю зиму, тихое солнце светило, как весной, и на освещенных склонах гор зеленели травы. Но стоило лишь выйти из пределов долины, защищенной горами, и сразу почувствуешь северный ветер. Стеной встанут перед глазами высокие сугробы, под которыми слышно, как глухо рычит незамерзающая Веселая река, невидимая и потому более опасная, чем всегда, — чуть оступишься с узкой дороги и провалишься в пропасть. Потому-то в Баташевой долине всегда с таким нетерпением ждут наступления весны. Только возьмется по-настоящему греть солнце, сразу огромными лавинами низвергаются в ущелья куски снеговой брони, выше своих берегов поднимается Веселая и затопляет ущелье, размывает льды и снега. Три дня грохочут обвалы, бушуют вешние воды — и вот двери темницы, в которой несколько месяцев был заточек аул Баташей, сломаны. Еще Веселая бушует, воет совсем близко, обдавая ледяными брызгами отважного спутника, но уже узкая дорога по правому берегу выступила из-под воды и связь Баташея с миром восстановлена. Весело делается на душе, когда после трех месяцев впервые доберутся до Баташея гуськом запряженные трое коней, и на каждом приторочены огромные кожаные сумки, — это привезли почту. Теперь уже нужно ждать приезда купцов с товарами, потом появятся гости…
В эту весну первые гости приехали к старому богачу Хаджи-Дауту Баташеву — дочь его Балажан с мужем, удалым Батырбеком Керкетовым. В прошлом году осенью поссорился Батырбек с Хаджи-Даутом и на всю зиму увез жену в Арабынь. Но соскучилась Балажан по отцу и сразу, как только открылась дорога, приехала повидаться со стариком.
Потом стали возвращаться с заработков молодые парни: в эту первую зиму войны рабочие руки нужны были в богатых помещичьих и казачьих хозяйствах, на мельницах и стройках… Вернулись и двоюродные братья Касбот и Сафар — сыновья Мусы и Али Верхних Баташевых.
Только вернулись парни и роздали подарки, как еще один гость приехал к Верхним Баташевым — третий из сыновей Исмаила и Хуреймат, солдат Кемал.
Жена его, Фатимат, пока Кемала не было в ауле, жила по-прежнему в родовом доме Верхних Баташевых. Но, вернувшись, Кемал не стал селиться у родни. Отодрав доски с заколоченных окон собственного опрятного домика, построенного на половине пути между аулом и домом Верхних Баташевых, он поселился там вместе с женой.
Золотыми погонами подпрапорщика были украшены плечи Кемала. Серебряный крест Георгия на полосатой ленте, дарованный за подвиги, совершенные на войне этой весной, красовался на его плоской груди.
Кемал никогда разговорчивостью не отличался, а сейчас «скорей из камня воду выжмешь, чем из него слово», — так говорили о нем жены старших братьев. Оставаясь наедине с женой, он, конечно, разговаривал с ней, и от нее удалось кое-что разузнать. В том бою, за который Кемал получил георгия, ранен был князь Темиркан; ему разрешили лечиться дома, и Кемал сопровождал его до Арабыни.
