Василий Иванович неторопливо сделал еще несколько шагов вперед и, чуть прищурив глаза, с интересом, но довольно быстро проскользил взглядом по аскетичному убранству небольшой слабоосвещенной комнаты, единственным достойным внимания объектом которой был массивный стол с покатой крышкой, служащей приборной панелью для какого-то искусно запрятанного в корпус стола прибора. Стол стоял возле дальней стены этого чуть вытянутого вперед помещения. Прямо над ним, в центральную часть стены, было вмонтировано широкое, практически во всю ее длину, застекленное окно, выходящее, правда, не на улицу, а, как можно было догадаться, в соседнюю смежную комнату. Об этом действительно можно было только догадаться, поскольку стекло, служившее перегородкой между двумя помещениями, было очень сильно затонировано.
– Вот она какая. Святая святых, – произнес Василий Иванович, закончив свой беглый осмотр.
– Что, не впечатляет? – улыбнулся хозяин кабинета, запирая дверь за последним членом проследовавшей за Ахаяном делегации, коим, как и положено по иерархическому этикету, был старший лейтенант Иванов.
– Почему, наоборот. Простота и строгость – всегда признаки... высокого стиля. И серьезности заведения. Плюс уют.
– Намек на скромные габариты? Ну, так ведь как бы не приспособлено для столь внушительных аудиторий.
– Алоиз Алоизович, я же объяснял, – развел руками Курилович. – Случай особый. В виде исключения.
– Это не упрек. Всего лишь констатация. У меня здесь, как вы изволили заметить, всего-навсего три гостевых стула. Кстати, прошу! – Алоиз Алоизович, сделав безадресный приглашающий жест в сторону стоящих вдоль правой стены трех одинаковых черных пластиковых кресел, сам приземлился к столу на крутящийся офисный стул с высокой спинкой и жесткими подлокотниками.
– Ничего. Не рассиживаться пришли, – небрежно махнул рукой Ахаян, беря за край спинки легкое пластиковое кресло, любезно протянутое ему ощущающим здесь свой некий особый статус Куриловичем.
Проследив затем глазами за человеком в строгом черном костюме, который, взяв себе кресло второе, примостился на нем за стол чуть сбоку, рядышком с хозяином кабинета, Василий Иванович, слегка поколебавшись, также небрежно поставил кресло чуть сзади и слева от обосновавшейся за столом парочки, опустился в него и бросил выразительный взгляд назад, побудивший продолжающий оставаться в вертикальном положении квартет, мгновенно сориентировавшись, определить обладателя третьего вакантного кресла, кем закономерно, по законам субординации, стал невысокий товарищ с крепкой фигурой и характерной русской внешностью. Ахаян снова перевел взгляд вперед и стал с любопытством наблюдать за манипуляциями дедушки в белом халате, опустившего руки на свой пульт управления и последовательно включающего разноцветные кнопочки и тумблеры и передвигающего взад-вперед расположенные над ними рычажки.
– А вся эта процедура... она вообще... долго длится?
– А вам раньше... никогда не доводилось? Никому? – не отвлекаясь от своего занятия и не оборачиваясь назад, спросил дедушка.
– По ту сторону или по эту? – уточнил Василий Иванович.
– Какая разница. Процесс один.
– Процесс-то один. Ощущения разные, – подал голос бритоголовый товарищ, оставшийся вместе с Ивановым и Минаевым стоять за спинами своего основного начальника и сидящего с ним рядом начальника поменьше, но, заметив выразительно взметнувшуюся вверх бровь на повернувшемся слегка, вполоборота, в его сторону основном начальственном профиле, не менее выразительно откашлялся.
– Приходилось, но давненько. В тренировочном плане, – степенно ответил основной начальник на изначально заданный вопрос.
– Понятно, – закончив свои манипуляции, Алоиз Алоизович удовлетворенно крякнул. – Ну вот, аппаратура готова. – Крутанувшись на своем стуле, он повернулся к внимающей ему аудитории. – А что касается времени, то... классический, традиционный сеанс занимает где-то от полутора до трех часов. Хотя из них на сам процесс записи всех физиологических показателей уходит всего лишь минут пятнадцать, от силы двадцать.
– А остальное время? – спросил сидящий рядом с Ахаяном Аничкин.
– А остальное время, перед началом записи и после нее, это непосредственный процесс собеседования оператора с испытуемым. Сначала идет... – хозяин кабинета снова показал аудитории свою спину, – предварительное интервью. – Он плавно перевел вверх один из рычажков на своем пульте. И тут свершилось чудо. Одновременно с движением рычажка прежде плотно затонированное стекло расположенного прямо над столом окна также плавно превратилось в стекло обычное, абсолютно прозрачное, прекрасно позволяющее всем присутствующим в кабинете наблюдать то, что происходило в комнате смежной, которая по своим габаритам, как оказалось, была еще меньше самой лаборатории.
По всей видимости, каким-то шестым чувством уловив возникшее у него за спиной нервозное напряжение, Алоиз Алоизович тут же успокоил собравшуюся публику:
– Прошу не волноваться. Стекло волшебное. Пропускает лучи света только в одном направлении. С той стороны воспринимается лишь как очень тусклое зеркало.
Успокоенная этим сообщением публика с интересом устремила свои взоры в направлении, пропускающем лучи света.
В центре соседней комнаты на расстоянии метров трех от внезапно просветлевшей стеклянной перегородки стояло какое-то немного необычное по своему дизайну кресло, чем-то слегка напоминающее зубоврачебное. В этом кресле расположился довольно статный, хорошо сложенный мужчина лет сорока с небольшим, с густой копной темно-русых слегка вьющихся и аккуратно подстриженных волос и правильным, хорошо очерченным профилем. Лоб мужчины опоясывала плотная черная лента, сантиметров около трех высотой; похожая на нее черная полоска такой же высоты, но длиной сантиметров двадцать—двадцать пять виднелась у него на груди, проходя поверх светлой сорочки с расстегнутой верхней пуговицей. Полоска эта держалась с помощью двух прочных тесемок, прикрепленных к ее краям и уходящих под мышками мужчины назад, за его спину, где, по всей видимости, они и были завязаны или скреплены каким-либо иным образом. На талии испытуемого виднелась еще одна такая же полоска; его левое предплечье сразу чуть выше локтя было перехвачено широким куском плотной материи тоже черного цвета, очень сильно напоминающим своим видом манжету тонометра или повязку капитана футбольной команды; верхние фаланги большого пальца правой руки и среднего и безымянного левой были тоже замотаны, словно пластырями, черными же, но более узкими полосками. От всех этих повязок, обмоток и ленточек, вернее, от искусно скрытых в них, невидимых глазу датчиков тянулись круглые серые провода диаметром в полсантиметра, уходящие куда-то вниз, под кресло. Чуть впереди расположившегося в кресле мужчины и немного сбоку от него, спиной к зрителям, находящимся по ту сторону стеклянной перегородки, на обычной круглой табуретке, чуть наклонившись вперед, сидел еще один человек в белом халате, ни возраста, ни каких-либо характерных примет внешности которого не представлялось возможным определить в силу его расположения и позы. Было видно, что между человеком в белом халате и его обвешанным датчиками визави идет тихая, неспешная, вполне вероятно, весьма задушевная беседа, хотя догадаться об этом можно было только лишь по динамике их фигур и движениям губ человека в зубоврачебном кресле. Ни единого звука не проникало из комнаты, где они находились, в соседнее, более многонаселенное помещение.
– Это и есть то, что вы назвали предварительным интервью... – негромко произнес, чуть подавшись вперед, Аничкин и зачем-то добавил: – Профессор?
Сидящий за пультом человек в белом халате медленно снова повернулся в своем крутящемся кресле лицом к аудитории.
– Во-первых, можете не шептать, здесь полная звукоизоляция. Во-вторых, никакой я не профессор. И не доктор, как меня в одном известном отделе тоже иной раз любят обозвать. Еще со всякими добавлениями. Вроде профессора Мориарти... доктора Но... и так далее. Спасибо, хоть еще не Менгеле. Или каким-нибудь там, понимаете, Живаго. – При этих словах он искоса, но весьма выразительно посмотрел на сидящего с ним рядом Куриловича, который, старательно сдерживая улыбку, отвернулся чуть в сторону и опустил вниз глаза. Но хозяин кабинета, уже не обращая в его сторону никакого внимания, продолжил свою разъяснительную речь, глядя непосредственно на автора задевшего его обращения. – Меня зовут Алоиз Алоизович. Имя не очень сложное для запоминания и... воспроизведения, хотя, вполне возможно, не отрицаю, кому-то и немного режет слух. Сразу разъясняю. Во избежание неизбежных вопросов. Могущих как прозвучать, так и, что гораздо хуже, остаться невысказанными. Имя это в свое время было весьма распространено среди прибалтийских немцев. Я его получил в честь отца. Отец же мой назван так моим дедом, чистокровным поляком, в честь выдающегося психиатра и невропатолога Алоиза Альцхаймера, именуемого в простонародье Альцгеймером, под руководством которого он имел честь работать в Бреслау, ныне Вроцлав, в последние годы жизни этого великого ученого, накануне Первой мировой войны. Вот, собственно, и...
