Неверно.
— Скотина есть скотина, — говорила Наташа тогда, прошлой осенью. — Нечего к хорошему приучать. Ты, Женька — куришь, пьёшь, бросить не в состоянии. Некому тебя заставить. Хочешь фотографировать — а не можешь. Нету в тебе генов художника. Толя — погряз в игрушках своих. Материт тупиц на работе, а сам недалеко от них ушёл. Ксен с наркотиками своими, со своей жизнью в руках… Дали ему жизнь, а он сидел и понять не мог, зачем дали. Чего делать. Нет барина. Свободен. Беги хоть на край света, свободен. Делай что хочешь, свободный раб.
— Только умеешь ли ты придумать, что делать, и умеешь ли ты делать? — добавляла она и пила пиво. — Все мы, Женя, суки. И ты, и я, и они, все — суки. Продукт эволюционной ошибки гомо сапиенса. Черви, которым дали крылья. Зэки, которых выпустили из тюрьмы. Уроды…
И пиво, пиво…
А листья всё так же тихо и размеренно опускались на могилу. На могилу человека, который никакого ответа не придумал, который сдался.
— Я не знаю ответа, — даже так он не сказал. Промолчал перед ликом времени. И время его не пощадило. Время любит, когда ему отвечают. Пускай ошибаются, пускай говорят вздор. Время всё выслушает. Но если ты молчишь, и тебе больше нечего сказать времени — ты пропал.
А листья падали, падали. Жёлтые, оранжевые, красные осенние листья. И даже дождь словно бы замер перед их тихой красотой, замер и остановился. Словно бы пристыдился, что он, такой серый и неприятный, смеет падать на землю вместе с этими великолепными осенними мертвецами…
— Пойдём в «Таксидермиста», — тихо сказал Женя, повернувшись к ней. — Сегодня ведь двадцать второе сентября. Вспомним.
«Старого Тома» за год переименовали в «Таксидермиста», и там всё изменилось. Раньше стены были обклеены простыми обоями, висели нехитрые картинки, и люди сидели простые. А сейчас всё обставили чучелами животных, обвесили трофеями охотничьими, нарисовали деревья, горы, реки, долины кругом. Красиво, конечно, стало. Только грустно.
— Сучьё, — озлобленно говорила Наташа, глядя на богатых уродов, попивающих своё виски и бренди. За год она перекрасила волосы в чёрный цвет и перестала носить серьги.
— Новые суки, крепкие, всё такие же беспородные, но цепкие, как бульдоги… Уж эти-то не пропадут. Они зубами в жизнь вцепились и рвут её, каждый в свою сторону рвёт и тянет. Это не аристократическая порода, это просто шавки, которые сильнее других шавок.
Молча пили пиво вдвоём. В воздухе всё ещё как будто летали кленовые листья; Женя смотрел в пустоту.
— Ксена бы сюда, — мечтательно произнёс он.
— Ксен уехал далеко и никогда не вернётся.
Пару раз вышли в курилку, но и с сигаретами разговоры не шли. Женя всё не мог подобрать нужных слов, а Наташа снова превратилась в ту же Наташу, какой была четыре года назад — она пила смерть из самой себя.
— У меня умер отец, — сказала она тогда, после того как замолчал Толик. — У меня неделю назад умер отец. Его убило дерево.
— Дерево? — удивлённо спросил Ксен.
— Буратина-убийца, — сказал Толя и тут же замолчал, стыдно стало. Даже не стыдно, а противно от самого себя.
— Он лесорубом был, — хладнокровно отозвалась Наташа. — Его друг рассказывал… Он спилил дерево… Спилил до половины… Отвлёкся, отвернулся. А дереву хватило и до половины. Оно упало на него. Я узнала через двадцать минут. Медики туда через час доехали, в леса, глушь, где они там пилили…
— Наташа, ты… Это…
Женя хотел попросить, чтобы она не плакала, но она и так не плакала.
— Он на белку посмотрел. На белку отвлёкся, бензопилу выключил. Друг отца потом рассказал: вот такая вот, такая, — Наташа показала в воздухе руками. — Вот такой длины с хвостом, рыжая белка пробежала. Пробежала, и нету его. Нету его больше.
— А мать, — пытаясь загладить вину, спросил Толик. На лице его было написано сочувствие, доходящее даже до сострадания, и глубокий, тяжёлый стыд за дурацкую фразу. — Как твоя мать?
— Не знаю. Всё в порядке с ней, наверное. Сидит сейчас и на меня смотрит. Она при родах умерла. Я её никогда не видела.
Молчание, повисшее над столом, стало воистину гробовым.
У Жени в голове, как в колесе, вертелся этот зверёк, эта белка. Как мышка из «Курочки-рябы» пробежала, хвостиком махнула, и опа — разбилось яичко золотое. Разбилась жизнь на куски. Как выглядит человек, которого раздавит дерево? Большое ли дерево было? Женя не решился спросить.
— Так надо было, — наконец сказала Наташа и бросила сигарету.
— Как — так? Чтобы мы с тобой тут вдвоём стояли? Почему? Кто решил? Так ни хрена не надо было! Я ни хрена так не хочу, понимаешь! Кто решил, что так надо было?
— Бог.
— А кто ему дал право?
— Пути божьи неисповедимы.
— А вот нечего! Исповедимы! Придумал законы — так и сам соблюдай! Придумал он ведь — «не убий»? Он ведь?
— Он.
— И убил!
— Другие жизни зато спас, Женя. Наши хотя бы. Если бы не его смерть, мы бы и дальше бухали, и не думали бы. А если бы не смерть моего отца… Знаешь, мне не хотелось бы тебе рассказывать, как я жила до этого. Кем я становилась. Ты ведь видел мои старые розовые кофточки, здоровенные серьги золотые? Парня моего видел? Того, что до Ксена был? Пашу Гирутского знаешь?
— Не знаю и знать не хочу! И тупишь ты, Наташа. Нельзя смертью одного человека другому что-то доказать. Нельзя так.
— Ха, а как можно? Как ты кому что докажешь? А после смерти видишь: умираем. Умереть можем. Всё же не бессмертные, а? Вот после смерти — подумаешь. Думать начнёшь.
— Я бы сдох за него. Лучше уж я, чем он. Я всё себя мучаю: почему руку ему не протянул, не помог, когда он топился в этой своей гадости… В том, что у него в голове было…
— Оба вы суки одинаковые. Он умер, чтоб ты жил, и не говори так. Если бы ты умер, а он жив остался — я бы сказала ему то же, что тебе сейчас говорю. Живи теперь. Он умер — а ты живи теперь, живи как человек.
— Он тебе ведь никогда не нравился.
— И что с того?
— Ничего.
Ничего. Только листья перед глазами: ничего, ничего… Ничего, всё пройдёт. Успокойся и не бери близко к сердцу. Ничего…
— Это ты! — орал Женя. — Это ты сделала, сука! Сука!
— Нет, б…дь, нет! Я спала! Я спала, я ничего не делала! Я была пьяная!
— Ты была пьяная и убила его!
— Заткнись!
Она убежала в комнату и принялась скручивать в трубку ковёр. Женя дрожащими руками набрал на телефоне номер «скорой помощи»: Наташа не торопилась этого делать. Для неё всё было кончено.
— «Скорая»? Тут… Человек. Ранение в голову. Да. Адрес? Сейчас… Наташа, какой тут адрес?
— Улица Свободы, дом восемьдесят шесть, квартира двадцать четыре…
Женя повторил адрес в трубку.
— Вход со двора, третий подъезд, — добавил он.
Ксен, со свойственной ему паранойей, держал наркоту в разных тайниках по всему дому. Главный — под половицей в большой комнате: пакетик кокаина, три блоттера ЛСД, большой пакет с грибами. В шкафу, завёрнутый в старую рубашку, ютился мешок травы. Ещё один мешок с травой Наташа вытащила из внутренностей сломанной стиральной машины. К счастью, она знала все секреты Ксена. Покидала всё в большой пакет и положила сверху листы — рисунки и записи.
— Беги, — торопливо объясняла она. — Беги и сожги. Бумагами растопишь, всё остальное жги. Потом закопай.
— Это же… Искусство ваше. Триповое…
— Ты что, дебил? Не видишь, куда мы пришли?! — она указала на валявшегося на полу Ксена. Лужа крови медленно смешивалась с лужей вытекшей из холодильника воды. — Беги и сожги всё, и чтоб тебя никто не видел!
— Искусство… — тупо повторил Женя. Он всё никак не мог осознать того, что происходит, даже после прожжённой запёкшейся ранки на ноге. Ксен, голова, нож. Ксен, голова, нож.
Ксен.
Голова Ксена.
Нож в голове Ксена.
Искусство.
А потом — какие-то кварталы, поезд, лес, бег, тяжёлая мерзкая слюна во рту. Тяжесть. В груди тяжесть, в глотке, в глазах. Слёзы.
— Тебя тут не было. Ты тут не ночевал, — слова Наташи в голове.
— А где я ночевал?
— А где ты обычно ночуешь?
— В автобусе… У меня нету, где… Нету дома…
— Ну б…дь, где ты работаешь?
— Я кошельки в автобусе краду у людей…
— Хоть родители, Женя! У тебя родители ведь есть?
— Я сукин сын… Сукин сын…
— Беги, б…дь! Беги!
— Я…
— Беги!
Костёр из искусства. Жечь улики. Трава дала характерный запах, и Женя подкинул ещё бумаги, ещё, чтобы догорело побыстрее. Потом закопал всё, как говорила Наташа.
Ничего не доказали. Ничего не нашли. Да, дом погромлен. Ну так пили много. Ночью дома была Наташа и Артур. У Артура депрессия была, по её показаниям. Он сам. Сам воткнул себе нож в голову. Медики подтвердили: да, технически мог. Экспертиза подтвердила: да, отпечатки на ноже только его. Приехал отец из-за границы и всё время молчал. Только на суде, когда его о чём-то спросили, он сказал:
