— Выезжай. Я знаю.
И так изо дня в день, а потом выставки, газеты, дизайн. Звали уже всерьёз работать, но Женя не торопился. Чувствовал: надо ещё как-то самому немного. У Вити нашлись книги по фотографии; в свободное время Женя читал, всё чаще читал. Витя, конечно, совал свою классику, толковал о бессмертном, заставил даже одну книгу осилить из школьной программы: «Обломов». Нудная немного, но ничего. Прочитал.
За окошком проносились дома, домики, избушки… Автобус выехал в пригород, и дорога начала потряхивать старым асфальтом. Деревня. За каждой избушкой — огород, садик маленький. Мужик с козой мимо прошёл.
Женя вышел на конечной остановке и, миновав череду канав и тропинок, добрался до небольшой церквушки. От неё — километр пешком по дороге, по полю, а вокруг ветер, листья откуда-то прилетают. Оранжевые, красные листья, как календарные отрывные листки, как кусочки времени — мимо несутся, мимо, мимо. Ничего, всё хорошо будет. Всё хорошо…
— Я и здесь, и здесь могу построить, — доказывал Толик. — Я учусь, работаю. Я себя сам содержу — видишь?
— Ну и что, — ответил сосед. — Посмотри лучше, не что ты делаешь, а как ты это делаешь. Спишь по три-четыре часа в сутки. Играешь во что-то беспрерывно. Друзья тебе позвонят твои, а ты: да, иду. И рубишься ещё полтора часа. Ешь совсем мало. Скоро тебя либо с учёбы выкинут, либо с работы, одно из двух.
— Да пошёл ты!
Но Толику стало горько: ни одного слова сосед не соврал. Весь вечер ни во что играть почему-то рука не поднималась, все игры опротивели. Интернет опротивел. Сам себе опротивел. На мониторе — игра. В которую только что рубился. Дорогая красивая машина, совсем новенькая, и побережье, пальмы… И ведь ехал только что по этому лазурному раю, гнал на большой скорости…
— Женя? Давай пива попьём.
— Не могу я, Толик. Я занят.
— Чем занят?
— Фотографирую.
— Можно, я с тобой?
— Приезжай.
Была зима. Холодная, тяжёлая зима. Женя отогревал её своими фотографиями. Зимой его тянуло на доброе; чем суровее вокруг, чем злее — тем люди мягче и добрее становятся. Толя помог дотащить до леса кирпичи, а там сложили очаг под ёлкой, разожгли в нём костёр, и Женя начал фотографировать.
— Устал я, Женя, — говорил Толик. — Я вот только с тобой, Наташей и Ксеном поговорить могу. Ну, а с Ксеном такое вышло… А Наташа о своём, об экологии, эволюции, о Боге бесится. Так что только с тобой и получается.
— Да что тебя так мучает, я не понимаю?
Женя потёр замёрзшие руки. Фотоаппарат плохо переносит холод, и батарейка быстрее садится. Один знакомый оператор объяснял, что надо её натирать, от трения тепло создаётся, и она восстанавливается там как-то. Женя тёр фотоаппарат с того бока, где батарейка, и смотрел на Толю. Тот потерялся.
— Потерялся я, — грустно пожал он плечами.
— Как же, потерялся. Ты один из нас всех самый целеустремлённый. Ты ведь на машину копишь?
— Ну а езжу-то я на старой колымаге.
— Так надо время. Пройдёт время, и будет у тебя всё: и машина, и хата, и комп новый.
— А дальше?
— Ну, дальше уж сам решай.
— Да нет, Женька, я вот о чём: это как знак «дальше обрыв». И я этот знак сейчас проезжаю. Мне кажется: что я тут строю, так сказать… Строю вот это всё. Ну, ясное дело, не валить же за границу. Родина, дома и стены помогают. Но если так, мельче взять: что? Что?
— Откуда я знаю?! — удивился Женя. — Такие вопросы задаёшь, философские… На них тебе никто не ответит. На них каждый сам отвечает, я тут не помогу.
Толя достал сигарету, закурил. Закашлялся. Бросил на землю, топнул по ней — как точку поставил. Походил кругами, присел возле очага под ёлкой. Погрел руки немного. Помолчал. Женя всё тёр батарейку фотоаппарата. Достал её, завернул в перчатку и тёр.
— Я каждый день циркулирую… Бегаю, как белка в колесе. Кручусь. Выхожу из комнаты. На кухню. Ставлю воду. Иду в комнату, играю. Несу пельмени, кидаю в воду. Иду в комнату, играю. Несу соль, кидаю в воду. Опять иду в комнату, играю. Иду на кухню, проверяю, как варится. Иду в комнату, играю. Потом снимаю кастрюлю с плиты, несу в комнату и ем. И вот ведь всё время как бы круги такие наворачиваю. Или побольше круги: из общаги в университет, оттуда на работу и обратно в общагу. Но всё равно, круг… Или так: общага-бар-общага. Как белка в колесе. Не в плане, что бьюсь или устаю сильно… Хотя и это тоже. Больше как-то в плане: по одному маршруту. Всё равно в итоге оказываюсь у компа в своей комнате, понимаешь.
— Ты можешь на природу выезжать. В кино ходить. Ну да мало ли что ещё можно делать, верно? Главное — придумать и сделать. Раз не хочешь сидеть у компа — так не сиди, чего же проще?
— Да я у этого компа… Удобно мне там. Но я так не хочу. То есть я там сижу, мне хорошо. В каждый отдельно взятый момент, мне хорошо. А если посмотреть целиком — то плохо мне, плохо, бесконечно тошнит. От пива, от посиделок, от соседа по комнате моего тошнит.
— А, этот. Знаешь, чего я тебе скажу Толик: ты в него превращаешься как бы. Это я давно заметил: если какого-то человека долго слушать, то ты становишься отчасти этим человеком. Я перед тем как человека слушать, смотрю, как он живёт, чем занят, чего достиг, и потом решаю: слушать его или нет. Если я хотел бы так же, то слушаю. Так же жить, так же работать, учиться. Вот ты как бы хотел?
— Я… А… Я бы… Да чёрт его знает. Не знаю я, Женька, не знаю.
Женя удивлённо посмотрел на него.
— Как — не знаешь? А машина? А дом?
— Да нафиг. Чего изменится-то по большому счёту? На другой машине ездить буду? В другой дом возвращаться? Всё равно в итоге — то же колесо. Я думаю, может, он прав? Может, за границу валить?
— Хо!
Женя всунул батарейку обратно в фотоаппарат и сделал ещё несколько снимков. Потом заметил интересную корягу, повесил фотоаппарат через плечо и принялся с древесины грязь отчищать снегом.
— Ну, а там другое колесо, — растерянно ответил сам себе Толик. — Только позолоченное. Но всё равно же, колесо… Вот нет чтобы по дороге идти, вперёд куда-то. Вперёд…
— Ну так иди! Кто тебе запретит?!
— А я не знаю, где она, эта дорога, я не знаю, Женя! Я или не знал никогда, или забыл, или не могу додуматься… Раньше всё просто выглядело: тусили вместе, веселились, и нормально. А сейчас каждый день эти тупые обрыдлые рожи на работе, и поговорить, поговорить даже не с кем…
— Ну так вот, мы с тобой сейчас. Говорим.
— Ай, — отмахнулся Толик. — Я говорю, а ты искусство своё делаешь…
— Да слушаю я тебя, слушаю, — Женя с улыбкой похлопал друга по плечу. — Где же тот старый Толя в майке супермена?
Толя молчал. Смотрел в землю, в холодную зимнюю землю, с которой Женя счистил снег.
Смотрел и молчал.
Один знакомый фармацевт рассказывал про то, почему автотехники часто с больным пищеводом ходят. Казалось бы, при чём тут — автотехники и пищевод…
— А нальёшь растворителя в бутылку от минералки, или ацетона, или ещё чего, солярки или тормозной жидкости, выпьешь случайно, не вдумавшись — и радуйся, если ещё живой остался. А так и пищевод, и печень очень жёстко разъедает.
— Глазные капли, знаешь ли, если с умом использовать, — в другой раз говорил Жене фармацевт, — обыкновенные глазные капли, выпьешь, и финита ля комедия…
Так Толя и умер — той холодной, беспощадной зимой. Его сожитель вошёл в комнату — а Толя спит, под одеялом лежит, отвернувшись в угол. И над ним к стенке гвоздём листик прибит. Распечатанный на компе листик, а там такое странное существо скуксившись сидит, то ли кот, то ли собака, то ли заяц, один глаз торчит только, и надпись: «Ну хуле нада? Сплю я! Сплю!!!». Сосед поужинал, за компом посидел, поучился на ночь и в университет утром ушёл. Так пару дней длилось, пока он наконец не решился проигнорировать странное свернувшееся существо и не толкнул Толю в бок. А Толя твёрдый.
Не носки его воняли. И не еда испорченная в холодильнике.
А в руке флакончик пустой из-под глазных капель зажат. Рука закостенела, уже только в морге флакончик достать смогли. Хоронили скромно. Зима, плохо приспособленная для жизни, и для смерти-то не особо годится: еле вырубленная в заледеневшей земле могила, снег сыпется, ветер, и даже не слышно, что священник говорит. Женя хотел что-то от себя сказать, но во рту ком стоял, поперёк горла, крепко стоял. Даже плакать не получалось. Зато Наташа сказала.
— Здесь яма, — указала она. — А скоро тут будет Человек лежать. Не самый лучший. Не самый худший. Один из нас, просто человек. Мы разойдёмся, а он тут так и останется. Так давайте запомним лучшее, что он делал, и унесём это с собой. Унесём его с собой так, чтобы он остался лежать не тут, — она указала на яму. — А тут.
И положила руку на сердце.
Толя, Толя… Эх, почему ты не вывернулся? Ты же супермен, Толя. Взял бы и полетел, полетел бы от этого колеса подальше. От этой страшной своей жизни, от сучьей своей крови. Почему, почему ты не выкарабкался? Не лез из болота? Почему?..
