Мы не знаем в точности, в какой форме знал эту легенду автор поэмы, мы можем, пожалуй, только в самых общих чертах представить себе ее содержание. Вероятно, это было простодушно-наивное народное сказание о том, как однажды поспорили между собой бог и сатана. Сатана утверждал, что не может быть бескорыстного благочестия и что даже Иов, которого бог считает своим самым преданным рабом, верен ему отнюдь не бескорыстно. Решено было подвергнуть Иова испытанию. У него пропало все его имущество, погибла вся семья и его самого постигла страшная болезнь. И все же Иов остался верным своему богу и ни одного протестующего или богохульного слова не сорвалось с его уст. Таким образом, сатана был посрамлен, бог выиграл спор, а Иов за свое смирение и благочестие получил от бога щедрую награду.
Итак, наш автор решил использовать это старинное сказание в качестве канвы или, точнее, рамы для своей поэмы. Главная операция, которую он при этом должен был произвести, это в каком-то подходящем месте разорвать ткань легенды, чтобы вставить в этот разрыв целую философско-религиозную дискуссию, которую он сам же и сочинил. В этой дискуссии автор высказал свои мысли устами невинно пострадавшего праведника Иова, а в роли поборников традиционной, ортодоксальной точки зрения вывел трех его старых друзей. Вероятно, автору поэмы не надо было выдумывать и этих персонажей, они также фигурировали в древней легенде, однако играли в ней, наверное, совсем не ту роль, что в поэме. В легенде друзья, надо думать, пришли к Иову, узнав о постигших его бедствиях, для того чтобы выразить ему свое сострадание. Они произнесли при этом несколько сочувственных слов, и вот в этих словах должно было, очевидно, содержаться что-то "неверное", что не понравилось Яхве[43]. Г. Форер предполагает, что в легенде, сразу после тягостного разговора, который состоялся между Иовом и его женой (2:9-10), страдальца должны были навестить его родственники и знакомые (впоследствии они же еще раз придут к нему, когда бог вернет Иову его благополучие (42:II)[44]. Эти посетители, должно быть, тоже пытались внушить Иову нечто вроде того, что советовала ему жена, проклясть бога, чтобы поскорее умереть и хотя бы таким образом освободиться от мучений. Но Иов устоял и в этом испытании. По мнению Форера, автор, опустив этот эпизод, именно вместо него и ввел рассказ о визите трех друзей и после этого — спор между ними и сидевшим в прахе и пепле Иовом. Далее в легенде, видимо, следовала сцена теофании. Из грозовой тучи прозвучал голос Яхве, коротко одобрившего поведение и слова Иова во время его испытания и осудившего как нечестивые рассуждения жены Иова и его друзей, и в заключение — счастливая концовка, которая, вероятно, полностью сохранилась в эпилоге книги (42:10–17).
Трудно сказать в точности, какие именно изменения внес автор в содержание легенды, но, наверное, он ограничился лишь самым необходимым. Ему пришлось, например, опустить слова друзей, в том числе и те, которыми они вызвали недовольство Яхве против себя, — в прологе Книги Иова друзья ограничиваются скорбным молчанием. Что касается выступлений друзей в ходе дискуссии, то они, несомненно, сочинены самим автором поэмы и в соответствии с его замыслом — в духе безусловной ортодоксии.
Автор должен был также внести какие-то изменения в речь Яхве. Конечно, бог в народном сказании не произносил тех длинных, речей, которые ему приписаны в поэме, он сказал что-то значительно более короткое. А поскольку Иов в легенде не произнес никакой хулы на бога (1:22), то и у бога не было повода обвинить своего верного раба в попытке "омрачить промысел", а Иову не в чем было каяться. Соответствующие места (38:2; 40:1; 40:3–5; 42:2–6), очевидно, добавил автор поэмы. Вместе с тем бог в легенде не мог не выразить похвалы поведению Иова, и он, наверное, что-то в этом духе сказал праведнику. Но так как этой речи бога мы в книге не обнаруживаем, значит, надо полагать, что она была опущена, а свидетельством этому, возможно, является стих 42:7, начало которого гласит: "После того как Яхве изрек эти слова…", хотя непосредственно перед этим идут как раз слова не бога, а Иова.
Начиная со стиха 42:7, автор, кажется, не вносил никаких существенных изменений в древнее сказание. Именно поэтому здесь и сохранилось поразительное, загадочное в нынешнем тексте книги обращение Яхве к друзьям, в котором бог, как будто совершенно не зная о жестоких нападках на него Иова и рьяных попытках друзей защитить божественную справедливость от этих нападок, заявляет, что Иов говорил "верно", а друзья — нет. Логично думать, что автор поэмы умышленно оставил нетронутыми слова бога из старой легенды это вполне соответствовало его замыслу.
Что касается ортодоксов — ревнителей веры Яхве, то у них первое знакомство с поэмой об Иове должно было вызвать естественное чувство глубокого возмущения. В то же время они не могли не почувствовать, что этот враждебный их учению философский памфлет против бога обладал огромным полемическим зарядом, поскольку помимо силы заложенных в нем идей на нем лежала печать мощной поэтической индивидуальности и таланта автора.
Но, может быть, именно последним обстоятельством и следует объяснить то, что поэму о Иове не постигла участь многих других произведений подобного рода: она не была уничтожена и не погибла в безвестности. Наоборот, ортодоксы предпочли включить ее в свой пропагандистский арсенал. Разумеется, для этого ее надо было соответствующим образом обработать, но у иудейских богословов к этому времени накопился уже вполне достаточный опыт в подобного рода редактировании священных писаний — свидетельство тому вся история Ветхого завета.
Ортодоксальная редакция поэмы
Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем все детали обработки в ортодоксальном духе поэмы об Иове. Скорее всего, она была осуществлена не сразу и не в один прием, а на протяжении, может быть, нескольких поколений. Перед редакторами прежде всего должна была встать задача усилить аргументацию защитников официальной доктрины. И вот в поэму был введен дополнительный персонаж, Элиу, который также произносит большую речь в защиту Яхве. Есть целый ряд признаков позднейшего происхождения этой речи[45]. Только этим можно, например, объяснить наличие между последним ответом Иова друзьям и речью Элиу авторского примечания "кончились слова Иова". Первоначально этими словами, очевидно, заканчивалась вся дискуссия. По той же причине, видимо, в книге нет ответа Иова на речь Элиу. Показательно также, что ни в прологе, ни в эпилоге нет ни единого упоминания об Элиу. По мнению ряда исследователей, некоторые особенности языка и стиля речи Элиу также свидетельствуют о более позднем ее происхождении.
Выступление Элиу во многом повторяет аргументацию друзей, но есть в нем и новые доводы, с помощью которых ортодоксы сделали очередную попытку отвести главное обвинение в адрес Яхве — что бог допускает угнетение невинных и страдание праведных. Элиу, развивая учение пророка эпохи плена Иезекииля о том, что бог хочет не смерти, а раскаяния и спасения грешника (Иез. 3:18 и сл.), разъясняет, что страдание не обязательно является возмездием за уже совершенное прегрешение. Оно может быть также послано богом в виде предупреждения человеку, который еще только вступил на стезю греха или намеревается на нее вступить, но сам того не сознает, а считает себя, наподобие Иова, невинным и праведным, что уже само по себе является греховной гордыней, достойной наказания. В таком случае бог, чтобы "отвести человека от (худого) дела и изгнать из мужа его гордыню", чтобы отвести "душу его от могилы и жизнь его от поражения копьем" (33:17–18), может либо предупредить этого человека в ночном видении, во сне, или человек "вразумляется страданием на ложе своем и непрестанной болью в костях его" (33:19). Но никакие страдания не дают человеку права рассуждать о божественном правосудии и тем более осуждать творца. Он может лишь покаяться и сказать богу: "Я заблуждался, не буду (больше) делать зла. Чего я не вижу, — Ты научи меня, и если я сделал беззаконие, больше не буду" (34:31–32).
Элиу защищает бога и от другого обвинения, будто тот не слышит стонов угнетенных: "Но пустое, (что) не слышит Бог, и (что) Шаддай не замечает этого" (35:13). Все дело в том, что даже те, что стонут, преисполнены гордости и неверия, и "(никто) не говорит: "Где Бог, творец мой?.." И поэтому "Он не отвечает вследствие гордости злых (людей)" (35:10, 12).
Далее, редакторам нужно было как-то ослабить впечатление от неумолимой логики инвектив Иова в адрес бога, и потому в выступлении самого Иова были включены вставки соответствующего содержания. Такой вставкой, по мнению подавляющего большинства исследователей, являются, например, стихи 27:8-10, 13:23, где Иов, на протяжении всей поэмы решительно нападающий на тезис официальной религии о неизбежности прижизненной кары злодею, неожиданно высказывает суждение прямо противоположное, что нечестивцу предстоит суровая расплата. Но, сойдясь таким образом с друзьями во взглядах, Иов тут же почему-то бросает им упрек в пустословии. Наиболее правдоподобно такой клубок противоречий можно объяснить тем, что эти стихи были вставлены в речь Иова позже. Некоторые критики полагают, что они первоначально относились к третьей речи Цофара (отсутствующей в нынешнем тексте книги), которую редакторы целиком, хотя и неуклюже, вставили в выступление Иова. Другие видят в названных стихах часть третьей речи Билдада, в нынешнем виде слишком короткой. Позднейшими вставками в речи Иова признаны стих 21:16, представляющий вопиющее противоречие с контекстом, стих 21:22 и ряд других. В ряде случаев благочестивые редакторы не останавливались и перед сознательным искажением текста и смысла книги. Покажем, как была проделана эта операция со стихом 13:15.
