тамбур покурю…
…В тамбур я зашел как раз, когда поезд тронулся, и за окном поплыли залитые солнцем и еще мокрые от дождя скучные домики Петрозаводска.
Где-то еще совсем недалеко, на границе зрения, тяжелые низкие тучи, кстати, так и продолжали прижимать крупными мохнатыми лапами дома и деревья, роняли дождь на асфальт и гладь Онежского озера.
Странный город, кстати.
Весьма.
Я его по молодости вообще очень любил, мотался сюда, иногда без всякой цели и без царя в голове.
Онега.
Кижи.
Помню, как ярко сверкал яростной грозной синевой Онего и как тревожно и стремительно летели облака над церковью Преображения Господня, когда я стремительно, одним днем и одной белой ночью, но очень и сильно, и взаимно, влюбился в эту безумную молоденькую художницу из Питера.
Как ее, кстати, звали?
Таня?
Яна?!
Да, какая, в принципе, разница: больше-то, после той матовой белой ночи, когда небо было молочно-белым, как больничный кафель или эмаль, и по нему все так же стремительно плыли странные, розово-фиолетовые, подсвеченные недалеко за горизонт закатившимся солнцем облака, – все равно так ни разу и не увиделись.
Мне и самому тогда, вообще-то, только-только двадцать один исполнился.
Плевать…
…Когда я вернулся в купе, Славка баюкал руку и что-то обиженно шипел в сторону, а Глеб рылся в своем аккуратном дорожном несессере и что-то там такое, видимо, очень и очень важное искал.
На столе стыли три кружки чая.
Так, думаю…
– Что случилось-то, комбатанты? – интересуюсь.
Славян морщится и демонстративно вздыхает:
– Да ерунда, Валерьяныч, – отворачивается. – Чай пока от проводницы нес, две кружки в левую руку взял, а одну в правую. Ну, неудачно перехватил, левую обжег, короче, пока до купе добежал…
Оцениваю обстановку.
– Ну, ты и муда-а-ак, – выдыхаю почти восхищенно. – А поставить эти чашки куда-нибудь нельзя было?! Чтобы перехватить поудобнее?! Да хоть на пол! Или просто вышвырнуть их на хер, зачем руку-то жечь?!
Славка даже морщиться перестал:
– Как это «вышвырнуть»?! – делает круглые глаза. – Я же их вам нес! У нас дед был один, в Саратове, в детстве, шахматист. Так он всегда говорил: взялся – ходи. Начал – доводи до конца. «Вышвырни». Ну, ни хрена же себе…
Я только рукой и махнул.
Это – мои друзья.
Идиоты.
И ведь и не переделать уже.
Нда…
…Глебушка тем временем из несессера тюбик какой-то мази вынул.
– Во, – говорит. – Это точно поможет. Намажь, бинтовать не обязательно. И даже вредно. А по жизни если, так я тут с Валерьяном согласен, прямо-таки абсолютно. Мудак и есть. За это, наверное, и любим. Но ты, Славкин, этим не обольщайся, все равно рано или поздно и нас заипешь этой своей придурковатостью. Ладно. Ты пока мажь. Я за тебя твои обязанности в этот раз, так и быть, исполню и нам с Валеркой налью…
– А мне, – возмущается Славка, аккуратно втирая бесцветную пахучую мазь, – или тут что, раненым не наливают?!
Мы с Глебой – только хмыкаем и переглядываемся.
Ну да.
А почему бы, собственно говоря, и нет?
– Наливают, – успокаиваем. – Наливают. Герой…
Глава 12
…Водку пришлось запивать уже чуть остывшим чаем, ничего больше как-то и не хотелось уже.
Да и вообще я что-то тоже, вслед за Славиком – затосковал.
Особенно, что называется, в окно глядючи.
Карельский лес, если на него глядеть непредвзято, без этого столичного придыхания, – суров.
И, в зависимости от освещения, – может навевать самые разные настроения.
В том числе, кстати, и вполне себе даже и поганые.
Да…
…Не в этом дело.
Просто в этом мире, к сожалению, есть много такого, что мне в нем активно не нравится и о чем даже не хочется думать.
Но приходится.
Увы.
Такова жизнь.
В принципе, обижаться нечего, сам себе эту работу выбирал…
…Глеб смотрит в мою сторону с пониманием:
– Что, – хмыкает, – Валерьяныч? Опять мировой Гондурас беспокоит?
Я морщусь:
– Ну да, – отвечаю, глядя в окно. – Расчесался.
Ларин тоже морщит губу.
Кивает.
– Неужели, – вздыхает, – даже по дороге на рыбалку забить нельзя?
Я только грустно хмыкаю.
С силой, почти что до крови, прикусываю нижнюю губу.
– А я, – спрашиваю, – как ты думаешь, чем сейчас занимаюсь?! Как раз пытаюсь забить.
Молчим.
– План у тебя, Валер, видимо, какой-то хреновый, – пытается пошутить Славка. – Раз забить так и не получается…
И, презрев боль в обожженной кипятком ладони, отбирает у Глеба бутылку и начинает разливать по следующей.
Ай, молодца…
Мы с Лариным тихо смеемся.
Растёт, думаю, молодой…
– А если серьезно, – внезапно вздыхает Славян, – то в мире действительно херня какая-то происходит. Вот кому нужна эта дурацкая движуха в Донецке?! Ну, кроме политиков, разумеется…
Я на него внимательно смотрю.
Жму плечами.
– Да, в общем-то, – говорю, – людям она нужна, Слав. Причем, что самое в этом страшное, нужна с обеих сторон. В том-то и беда.
Глеба поднимает рюмку, внимательно ее разглядывает.
Морщится.
– Угу, – прикусывает, чуть ли не копируя мой невольный жест, нижнюю губу. – Если б ко мне в дом пришли и сказали, что я на неправильном языке со своими детьми разговариваю, я б тоже автомат взял. Тут, что называется, без разговоров.
Славка тоже морщится.
– Да это-то как раз понятно. На хрена было разжигать?
Я хмыкаю.
– А нас, – качаю головой, – в общем-то, Славян, никто и не спрашивал. Пришли да и разожгли, делов-то. Подпалить, что плохо лежит, ума большого не надо. Нам теперь только и остается понимать, что с этим костерком делать…
Пауза.
Даже слышно, как колеса стучат по стыкам да дребезжит ложка в пустом стакане на столике.
Глеб отрицательно качает головой.
– Да нет, – вздыхает наконец. – Ты, Валерка, в этих вопросах, вор конечно, авторитетный. Но что-то мне не верится, что те, кто разжигал, много нам вариантов оставили. Глупо было бы. Я бы, по крайней мере, не оставлял…
Я отрываюсь от окна, за которым продолжает пролетать хмурый карельский лес.
Чешу лоб ногтем левого указательного пальца.
Того, что на левой руке, в смысле.
Вздыхаю в ответ.
– В нашей жизни, – констатирую, – Глебушка, всегда есть место для двух вещей. Подвига и импровизации. Это я к тому, что в таких стратегических конструкциях тактическое, оперативное планирование – всегда самая слабая сторона. В результате «заранее обреченных на успех» комбинаций в природе, в сущности, не существует. Ибо и те, на ком эксперименты ставят, тоже все-таки не совсем чтобы обезьяны, да и возможности затупить и обосраться для исполнителей, которых тут приходиться задействовать почти угрожающее количество, при данном раскладе становятся фактически безграничными. Так
