— Не тараторь, — остановил его епископ с каким-то новым бесстрашием и властностью. — Почему ты уверен, что собор здесь, если, как ты говоришь, его исковеркали?
— Так захаживал, папочка, захаживал, и даже не изредка. А, вы, никак, полагаете, будто наш брат подобные заведения за версту обходит? Что вы. Есть и среди нас меломаны и ценители ораторского искусства, особенно когда внутри эти… паникадила, статуи, крашенные маслом по прессованной мраморной крошке, а то и доски с лицами, бантики-скатерочки, сусальное золото и ладанным парфюмом надушено. Я лично больше проповеди предпочитал на моральную тему — как небесную добродетель низвести на грешную землю и какая проекция от нее останется. Ваши, например. И что в этом такого? Господин Иегошуа с матушкой тоже ведь разок к нам заглянули, не побрезговали.
Выбалтывая все это однообразной скороговоркой, субъект ужом скользил посреди камней, наваленных в некоем перевернутом порядке, пока не утвердился на небольшом клочке мозаичного пола.
— Валяйте сюда, отче епископе, или как вас там.
— Я Сильвестр. А твое имя?
— Хм. Ну ладно, откровенность за откровенность. Можете называть меня Старина Ник, или еще Господин Нигель, но это имена родовые, так сказать. А вот индивидуальное, скажем, так: Френзель. Собственно, мне без разницы, как кличут, я-то всегда отзовусь. Но желательно позвучнее.
Зашли они, по всей видимости, через левый неф. В стороне виднелась почти неповрежденная широкая мраморная рама с крестом — все знали, что под нею, в основании церковной стены, — прах знаменитого философа, который прибыл из-за моря, дабы упокоиться в родной земле. Справа, чуть в отдалении, виднелся полуобрушенный алтарный свод. Люстра из семи концентрических колец висела в нем, цепляясь едва ли не за воздух, а поодаль стояла большая статуя Богоматери.
— Ишь! Уцелела, значит, и ничего-то ей не делается, — пробурчал господин Френзель с некоторым даже удовлетворением. — Что значит настоящая старинная работа!
— Я пришел сюда крестить мальчика, а нигде в городе нет чистой воды. Одна кровь, и гарь, и пепел, — говорил епископ, отвернувшись. Они точно не слышали один другого.
— Меня вечно потешало, что она без бамбино, зато прячет в подоле кучу взрослых младенцев. Ну, не в подоле — в мантии, велика разница!
— И есть ему надо, а я одну сухую смесь мог взять. Он же совсем маленький, родился в самый канун генерального штурма. Отец его, помню, радовался как победе…
Божья матерь взирала на них со своего постамента с полуулыбкой на синеглазом и серьезном крестьянском лице. Белокурые косы были осыпаны пеплом, сильные белые руки слегка приподымали голубой плащ — таким бывает весеннее небо в разрыве кучевых облаков, — а из-под него чуть испуганно выглядывал коренастый средневековый народец: мужчины в мешковатых кафтанах, женщины в крылатых белых чепцах, совсем уж крошечные ребятишки… В том, как они взирали на окрестное запустение, чувствовалась парадоксальная уверенность в себе, почти необъяснимая бодрость духа (мы еще и не такое переживали и перемалывали!) и даже некий стоический юмор. Сама келейность, закрытость, слаженность этой группы воплощала в себе единство времени и места.
— Сердце мира. Cor mundi. - хрипло сказал священник. — Пульсирующая вселенная любви. Она сжалась вокруг Великой Матери и ждет часа, чтобы распространить себя во всю Вселенную.
— Это ж надо какие слова! — восхитился его сотоварищ. — Ручаюсь, в проповедях для мирян вы ничего такого полуеретического себе не позволяли.
— Но нет, но все же — где мне взять воду?
В самом деле, от трубы водопровода ничего не осталось, а в дождевых лужах, откуда цедили воду робкие остатки местного населения, плавали темные, жирные пленки. Нужно было стать на пределе отчаяния, чтобы воспользоваться этими источниками ядовитой влаги.
— Чем голову себе ломать, вы лучше в имплювий загляните, авось дождик и туда наплювал. Вы ведь храм строили наподобие то ли мечети, то ли синагоги — с миквой посереди молельных мест. Ее завалило, разумеется: но экая важность! Вам же ничего не стоит изобразить из себя пророка Моисея в пустыне.
Священник подозрительно покосился на него. Однако груда обломков под бывшим отверстием бывшего купола сочилась водой, и стоило им переместить пару-тройку небольших камней, как забил крошечный родник. Должно быть, от частых сотрясений почвы произошла подвижка земных слоев.
— Не сомневайтесь, вода чистая, — заверил старика господин Френзель. — Хоть и снизу, да не от меня.
Священник подставил ладонь под струйку.
— Чистая и сладкая, — вздохнул он успокоенно.
Снял самодельный рюкзак, наполнил водой объемистую пластиковую бутыль, которую услужливо протянул ему Френзель, затем положил тому на руки младенца жестом, напрочь отметающим всякие возражения.
— Неси за мной. Ему нужны крестные отец и мать. Матерью я выбрал Ее, — он показал на Мадонну. — А отцом — тебя.
— Вы что, падре, в самом деле трехнулись? Я же, в некотором роде, сам не крещен. У меня от святой воды вообще изжога случается, — воспротивился господин в желтом. — Остаточная радиация, озон, ионы серебра, знаете ли, то, се…
— Да замолчи, наконец! Положи ребенка в ноги Матери, сложи руки на груди и наклони голову, — прервал его священник с редкой властностью к глазах и голосе. — Сегодня с самого утра я делаю только то, что мне велят, и, право, теперь мне недосуг с тобою спорить.
Он набрал воды в черепок какой-то священной утвари, предварительно ополоснув его.
— Странное дело, — бормотал он во время этой процедуры. — Я забыл именно то, что незабываемо в принципе: ритуал, словесные формулы, движения рук и тела. А ведь какой приверженец догмы был. Да, Господи, поистине я оказался дурным пресвитером: дух сводил к букве, наряду, параду, напыщенной декламации, — а теперь нет во мне ничего лишнего, будто огонь этих дней и ночей выжег мне все внутри и там остался. Вот пусть он и подсказывает мне, коль скоро вошел в меня!
И после паузы:
— Согласен ли ты, падшее и грешное создание Божье, вверить себя матери церкви, предстательствующей за тебя в лице Приснодевы?
— Ну… пожалуй… Да, согласен.
Лицо непонятного субъекта на глазах серьезнело, и слезала с него шутовская оболочка.
— Отрекаешься ли от диавола, проклинаешь ли аггелов его и дела его?
— Как-как, вы сказали? Э, где наша не пропадала! Отрекаюсь. Ради такой красоты, как Она, и от себя самого отречешься, пожалуй.
— Какое имя примешь?
— Самуэль я называюсь, отец, только вы никому, ладно? Измените на голосе хоть буковку, у нас в оборотной, аггельской стороне так принято, сами знаете…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
